Вне всяких сомнений, быть констеблем – достойно и почетно, так же как почетно и достойно быть присяжным, ибо быть присяжным – это быть судьей. Но наиболее средневековым (то есть наиболее человеческим) в нашей судебной системе является тот очевидный факт, что каждый добрый человек будет более заботиться о своих детях или волах, нежели о кодексах и столпах закона, и именно поэтому его приходится принуждать становиться присяжным. Возможно, именно это имел в виду Христос, когда в притче о Царствии Небесном говорил о царе, который послал слуг своих на распутья дорог и повелел собрать всех, кого найдут, на брачный пир; возможно, подразумевалось, что если вы хотите, чтобы пришли простые смертные, их надо позвать и даже вызвать. Быть может, это верно в отношении Царства Небесного, но это безусловно так в отношении царства земного. Другие методы бросят нас в руки тех вульгарных и амбициозных людей, которые приходят незваными, – людей, которые уже уничтожают Англию.
О другом своем выводе из этой истории я могу говорить очень долго, и поэтому скажу очень коротко. Приходской констебль, назначаемый советом округа, – одно из немногих напоминаний о некоей очень естественной идее самоуправления, которую современной науке и морали очень трудно сохранить. Пока что я выскажусь так: что жители таких злачных мест, как Хокстон или Вайтчепел, отдали бы за то, чтобы хотя бы косвенно контролировать выбор полицейского, стоящего на углу улицы?
Перевод Людмилы Мининой
Искусство быть герцогом
Герцог де Шамбертен-Поммар был маленьким, но живучим обломком истинно аристократического рода, члены которого в массе своей оставались атеистами вплоть до времен Французской революции, но после этого достопамятного события (выгодного с разных точек зрения) сделались очень набожными. Он был роялистом, националистом и абсолютно искренним патриотом в том особом стиле, который характеризуют непрерывные заявления не столько об опасности, которой подвергается его родина, сколько о полном ее крахе. Он писал в роялистские газеты бодрые статейки, озаглавленные «Закат Франции», или «Последний крик», или еще что-то в этом роде, в пароксизме патриотического восторга расцвечивая последними штрихами полотно, на котором кайзер ехал по мостовой, попирая тела распростертых на ней парижан. Он был довольно беден, да и у всей его родни не было ни гроша. В обеденное время, устремляясь быстрым шагом к одному из маленьких открытых кафе, он ровно ничем не отличался от окружающих.
Живя в стране, где не существовало аристократии, герцог Поммар был о ней крайне высокого мнения. Он тосковал по мечам и величавым манерам своих дореволюционных предков – пусть большинство из них считало себя (в теории) республиканцами. Но с куда более практическим пылом он обращался к той европейской стране, над которой не реяло трехцветное знамя, где отсутствовало грубое уравнение перед лицом государства. Путеводной звездой и утешением его жизни была Англия, являвшая для всей Европы пример единственно сохранившейся подлинной аристократии. Вдобавок он имел легкую склонность к спорту, держал английского бульдога и верил, что англичане – раса бульдогов, героических сквайров и крепких вассалов-йоменов: ведь он читал об этом в английских консервативных газетах, в статьях, сочиненных изнуренными левантийскими писаками. Само собой, основное его чтение составляли французские консервативные источники (хотя английским он владел неплохо): из них он впервые и услышал об ужасном государственном бюджете. Там говорилось о разорительном перевороте, который замыслил лорд-канцлер казначейства, зловещий Ллойд Джордж. Он прочел также, как рыцарственный герцог Артур Балфур из Берли бросил этому демагогу вызов, поддержанный лордом Остином Чемберленом и веселым и остроумным Уолтером Лэнгом. Будучи бойким и способным журналистом, он решил посетить Англию со специальным визитом, чтобы описать читателям эту битву гигантов.
С рекомендательным письмом в кармане – оно было адресовано некоему герцогу, который должен был представить его другому герцогу, – Поммар целую вечность ехал в открытом наемном экипаже сквозь живописные леса. Бесконечные и бессчетные ряды колоссальных сосен вдоль дороги рождали в нем странное чувство – будто он во сне блуждает по бесчисленным коридорам. Но как бы ни докучали ему уродства и тревоги современности, абсолютная тишина и свежесть этих мест действовали целительно. Здесь можно было поверить, что рыцарство возвращается. В лесу, таком как этот, король и его свита затерялись бы во время охоты, а странствующий рыцарь мог сгинуть, не имея другого спутника, кроме Господа Бога. Когда он достиг самого замка, тот оказался несколько меньше ожидаемого, но впечатлял своими романтическими зубчатыми очертаниями. Поммар как раз собирался сойти на землю, когда кто-то распахнул громадные створки ворот и экипаж живо въехал во двор.
– Это и есть тот самый дом? – учтиво осведомился он у кучера.
– Нет, сэр, – ответил тот, сдерживая усмешку. – Это охотничий домик.
– В самом деле? – сказал герцог Шамбертен-Поммар. – Владения герцога начинаются здесь?
– О нет, сэр, – ответил кучер, не на шутку изумившись. – Мы весь день едем по землям его светлости.
Француз поблагодарил его и откинулся на сиденье, ощущая себя Гулливером в стране великанов, таким все вокруг было огромным и необъятным.
Он покинул экипаж перед длинным фасадом здания несколько мрачного вида, и маленький легкомысленный человечек в охотничьей куртке и бриджах сбежал по ступеням ему навстречу. У него были редкие светлые усы, мутно-голубые детские глаза и непримечательные черты лица, но держался он в высшей степени приятно и дружелюбно.
Это был герцог Эйлсбери, возможно, крупнейший в Европе землевладелец: он был известен исключительно как коннозаводчик до тех пор, пока не начал публично, не стесняясь в выражениях, писать о государственном бюджете. Эйлсбери провел французского герцога вверх по лестнице, мило беседуя ни о чем, и там представил другому, гораздо более внушительному английскому вельможе – тот по-стариковски судорожным рывком поднялся из-за конторки. Блеснула его лысина, блеснули очки; нижняя часть лица скрывалась в короткой темной бородке, не прятавшей, однако, ослепительной улыбки, не лишенной некоторой жесткости. Старик подошел, сутулясь, – ни дать ни взять привыкший вечно сгибаться над работой старший клерк или кассир. Даже без чековой книжки и кипы бумаг на столе его можно было счесть коммерсантом или человеком деловым. Одет он был в светло-серый пиджак.
Это был герцог Виндзор, величайший политик современности. Рядом с этими людьми, такими непринужденными и любезными, маленький галл в своем черном сюртуке застыл истуканом в чудовищной чопорности французских придворных манер. Заметив подобную скованность, герцог Виндзор поспешил успокоить его, как успокаивал бы собственного подданного:
– Я был в восторге от вашего письма… Просто в восторге. Буду очень рад, если смогу разъяснить вам все… э… подробности, – сказал он, потирая руки.
– Моего визита едва ли хватит для исчерпывающего обсуждения подробностей, – ответил француз. – Я ищу одну лишь идею. Идея – вот в чем мы нуждаемся прежде всего.
