– Я сегодня был на почте, – пояснил отец Браун, – и убедился, что баронет вчера сказал мне правду: он в самом деле накануне был там сразу после закрытия. То есть, я хочу сказать, не просто в тот самый день, когда мы приехали, а в то самое время. Вы не понимаете, что это значит? Это значит, что когда мы пришли, его не было в замке, он вернулся, пока мы ждали его, потому и пришлось ждать так долго. И когда я это понял, перед моими глазами встала картина, которая окончательно все прояснила.
– Ну же, – поторопил его Гренби, – что это было?
– Восьмидесятилетний старик может гулять, – ответил отец Браун. – Восьмидесятилетний старик может даже предпринимать долгие прогулки по проселочной дороге. Но прыгать он не в состоянии. Прыгун из него даже похуже, чем из меня. Однако же, если баронет вернулся, пока мы его ждали, он должен был попасть в замок так же, как мы: перепрыгнув через ров, ведь мост все еще не был опущен. Я, кстати, допускаю, что он сам заклинил этот мост, чтобы незваные гости не могли попасть в замок: уж больно быстро его починили. Но это уже не важно. Когда в моем воображении возникла эта затянутая в черное фигура седовласого человека, одним прыжком легко преодолевающего ров, я немедленно понял, что это может быть лишь молодой человек, переодетый стариком. И все сошлось.
– Вы хотите сказать, – медленно произнес Гренби, – что этот милый юнец убил отца, спрятал тело сначала в доспех, а потом в ров, замаскировался и так далее?
– Они были похожи почти как две капли воды, – сказал священник. – По семейным портретам можно судить, насколько велико сходство в этой семье. Замаскировался, вы говорите; в некотором смысле любая одежда – это маскировка. Старик меняет внешность, надевая парик, молодой человек – отращивая бородку на заграничный манер. Стоило ему побриться и надеть парик на коротко стриженную голову, и он стал выглядеть точь-в-точь как отец, осталось лишь чуть-чуть состарить лицо при помощи грима. Вы, конечно, понимаете, почему он был так любезен и предоставил вам машину, чтобы вы приехали на ней назавтра. Ведь сам он той же ночью прибыл поездом. Приехал впереди вас, совершил преступление, замаскировался – и был готов к официальным переговорам.
– Ага, – задумчиво протянул Гренби, – официальные переговоры! Вы хотите сказать, что настоящий баронет, конечно, повел бы их совсем иначе?
– Он бы четко и ясно сказал вам, что капитан не получит ни пенни, – согласился отец Браун. – Весь запутанный план, как ни странно это звучит, был на самом деле единственным способом помешать ему сказать вам это. Но заметьте, как хитро он все провернул. Его план был призван убить нескольких зайцев одним выстрелом. Те русские шантажировали его каким-то злодейством; подозреваю предательство во время войны. Он заодно сбежал от них, возможно, отправляя их искать его в Ригу. Но самая изящная часть интриги – это когда он провозгласил своего мнимого сына наследником, но отказал ему в звании человека. Это не просто обеспечивало post obit, но разрешало самую большую проблему, которая должна была вскоре возникнуть.
– Я вижу несколько проблем, – сказал Гренби, – которую вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что если сын не лишен наследства, выглядит довольно дико, что они с отцом никогда не встречаются. Такое частное, не имеющее юридических последствий отречение решает этот вопрос. И остается только одна трудность, полагаю, сейчас именно она занимает молодого человека. Как же старик должен умереть наконец?
– Я знаю, как он должен был умереть, – заметил Гренби.
Отец Браун, казалось, не расслышал его реплики, погруженный в свои мысли; он несколько рассеянно продолжал:
– И все же во всем этом имеется нечто большее. В его плане было нечто, что ему нравилось более… ну, в более теоретическом смысле. Ему доставляло некое порочное удовольствие, пребывая в одном образе, признаваться вам в преступлении, которое он действительно совершил в другом образе. Именно это я имел виду, говоря об инфернальной иронии, о шутке, поведанной дьяволу. Знаете, это порой зовут парадоксом. Пребывая в самом сердце ада, можно испытать своеобразную радость, говоря правду. Прежде всего – говоря ее так, чтобы никто ничего не понял. Вот почему ему так по душе пришелся этот маскарад: прикинуться другим человеком и очернить самого себя настолько… Насколько он того заслуживает, собственно. Вот почему моя племянница слышала, как он смеется, сидя в одиночестве в картинной галерее.
Гренби подскочил, словно человек, которого крепкой затрещиной вернули с небес на землю.
– Ваша племянница! – воскликнул он. – Ее мать ведь хотела, чтобы она вышла за Масгрейва, не так ли? Полагаю, ее привлекли его богатство и положение в обществе.
– Да, – сухо ответил отец Браун, – ее матушка всегда выступала за благоразумие и рассудительность при выборе жениха.
Перевод Марии Великановой
Дело Доннингтонов
Часть первая
1
Меня зовут Джон Баррингтон Коуп. Я временный викарий прихода Борроу, что в Вэйле
[48], которым руковожу уже двадцать один месяц (здешний викарий, очень пожилой человек, больше не может в одиночку справляться даже с самыми легкими приходскими обязанностями).
Последний раз я видел Эвелин Доннингтон живой в воскресенье вечером в четверть одиннадцатого. Я ужинал в Борроу-Клоуз, что случается почти каждый воскресный вечер: такова моя почетная привилегия с тех пор, как я, можно сказать, возглавил здешний приход. Моя невеста, Гарриет Доннингтон, сейчас находится в Бате, но это, полагаю, в данном случае не имеет значения.
У сэра Борроу Доннингтона мало друзей. Он не тот человек, который любит общество других джентльменов, – впрочем, это касается и общества леди. Может быть, я понимаю его несколько лучше, чем все остальные. Так или иначе, я желанный гость в Борроу-Клоуз – и нет в округе другого дома, где меня ожидали бы больше.
Итак, я видел Эвелин Доннингтон живой и здоровой в четверть одиннадцатого вечера неделю назад, 24 июля. Она вышла со мной на крыльцо, чтобы рассказать о письме, которое вчера получила от Гарриет. Там же мы попрощались – и я, сказав ей «спокойной ночи», отправился к себе, в дом приходского священника. До него примерно треть мили, если идти через парк, и лучше всего следовать по тропе для верховой езды, тянущейся через так называемую Адамову чащу. Даже днем там сумрачно: небо скрыто ветвями раскидистых буков, которыми славится Борроу.
По пути к дому священника я не видел ни единого живого существа и не слышал ни звука. Тишина была поистине зловещей. Впрочем, на эти воспоминания, наверно, повлияло то, что случилось потом.
Два часа спустя лакей из Борроу-Клоуз разбудил меня, чтобы сказать, что Эвелин мертва. «Убита, сэр!» – выдохнул он и, не сказав больше ни слова, со всех ног побежал к дому доктора.
