Должен сказать, он был в плачевном состоянии: лицо и руки в царапинах от шипов ежевики, одежда забрызгана грязью, щетина на подбородке, покрасневшие от усталости глаза. Мне даже показалось, что молодой человек пребывает в горячечном бреду: он что-то бессвязно говорил о кораблях, о море, о тех, кто предал его самого и его друзей… Впрочем, чуть позже, немного успокоившись, Саутби объяснил: обстановка тюрьмы повлияла на него столь тяжко, что если бы ему пришлось задержаться в Паркхерсте еще ненадолго, он сошел бы с ума.
– Я не могу вернуться туда, Коуп, клянусь Богом, – сказал он. – Вы не представляете, что это значит для человека моего образа жизни. Я должен был бежать – или мне конец. Если они попытаются схватить меня… что ж, живым не дамся. Я сразу дал себе эту клятву – и сдержу ее.
– Но, что же вы собираетесь делать дальше, Саутби? – воскликнул я. – Вы ведь должны понимать: мы не сможем укрыть вас здесь надолго.
Юноша вызывающе засмеялся, отбросив со лба непокорную прядь черных волос. Теперь это вновь был прежний Саутби: тот, каким я знал его до ареста.
– Лайонел позаботится об этом, – сказал он. – Я во всем доверяю Лайонелу. Он вытащил меня из тюрьмы – и он знает, что я больше туда не вернусь. Вам тоже нужно доверять Лайонелу. Он честен до последнего волоска – но тюрьма, которая может удержать его, должна быть покрепче, чем Паркхерст. Это была его идея насчет моторной лодки – кто бы еще додумался до такого? – его и его друга из Хендона. Oни подобрали нас возле берега бухты во время прилива и задолго до утра высадили на острове Хейлинг
[56]. Я знал, что все получится, если за дело возьмется Лайонел!
– Тогда почему капитан Кеннингтон ничего не знал об этом? – спросил я, чувствуя, что затрагиваю опасную тему
На его лицо легла тень. Молодой человек пристально уставился на Эвелин: казалось, он так и не решится заговорить.
– Я не доверяю Кеннингтону… – все же сумел произнести Саутби, – не до конца доверяю. Имей в виду, Эвелин, твоя доля тут – четвертак, а Кенингтон – не тридцать центов
[57]… И ты всегда должна это помнить.
Эвелин, девушка с твердым характером и добрым сердцем, вспыхнула от этих слов.
– Не смей так говорить о капитане Кеннингтоне! – воскликнула она. – Он единственный друг, который оставался тебе верен! Ты должен быть благодарен ему!
– Может быть, ты права, а может, и не совсем. – Ее брат все еще упорствовал, хотя и было видно, что его решимость ослабла. – По моему мнению, он все-таки пытался нас сдать. И я, с твоего разрешения, пока буду придерживаться этой версии. А теперь принеси мне чего-нибудь выпить, ради бога, пока я не засох, как верблюжья колючка!
Она принесла ему бренди с содовой, и он осушил стакан одним глотком.
Выходить из тайной комнаты в галерею было все еще слишком опасно, но я уже начал обдумывать, как нам быть дальше. Вскоре, несомненно, слуги все узнают. Раньше или позже новости дойдут до деревни, а затем и до полиции.
Мы обсудили это между собой, ни на что не закрывая глаза. Похоже, оставалось только одно решение. Эвелин должна сказаться больной, это позволит отозвать Гарриет из Бата, чтобы она ухаживала за сестрой. Кроме того, Уэльману требовалось доверенное лицо среди слуг, и для этой цели лучше всего подходила Тернер, старшая горничная. Рано или поздно эта женщина неизбежно обнаружит наш заговор – а раз так, то пусть это случится как можно раньше, причем лучше всего ей узнать о нем из наших уст.
Мы позвали Тернер и объяснили, что отдаем наши судьбы в ее руки. Добрая женщина все поняла правильно: у нее самой был брат, и оба они любили Эвелин как родную.
Пока наши планы развивались успешно. Ничего не предвещало, что это не может продолжаться и дальше.
Гарриет, к сожалению, не смогла вернуться из Бата: ее тетя по-настоящему серьезно заболела и действительно нуждалась в помощи. Эвелин, однако, очень ловко симулировала недомогание, и хотя это заставило меня спросить себя, до какой степени допустимо зайти во лжи, пусть даже это ложь во спасение, я заставил себя также подумать о том, что есть зло и благо для этой несчастной семьи, – и согласился стать сообщником. Тем не менее становилось все яснее, что мы получили лишь краткую передышку. Опасность никуда не делась. В любой день, любой час могло последовать разоблачение. Теперь мы не понаслышке знали, что означает выражение «бояться собственной тени».
Возможно, мои страхи могли стать причиной ошибки, но были моменты, когда я думал, что сэр Борроу стал подозревать нас. Его манера общения, ранее обычно холодновато-корректная, внезапно стала агрессивной, и он начал расспрашивать меня более дотошно, чем прежде. Слышал ли я какие-либо новости о его «проклятом сыне»? Правда ли, что Эвелин до сих пор беспокоится об этом «никчемном негодяе»? На все его вопросы я отвечал с предельной осторожностью и, надеюсь, сумел не выдать нашу тайну – хотя один Бог знает, чего мне это стоило.
Позже я обнаружил, что сэр Борроу проверяет спальню Эвелин. В тот же вечер, после ужина, он заговорил о Кеннингтоне. Как ни странно, мнение баронета об этом доблестном солдате оказалось точно таким же, как у его сына: он не доверял Кеннингтону, сомневался в его послужном списке и под конец самым несправедливым образом заклеймил его как «авантюриста без гроша в кармане». Я отлично знал, что доход капитана составляет восемьсот фунтов в год, – и, пораженный этой клеветой, осмелился высказать свое несогласие. В результате произошла бурная ссора, после которой, правда, сэр Борроу принес мне свои извинения – но в такой форме, какую я при любых других обстоятельствах ни в коем случае не счел бы достаточной. Как бы там ни было, мне пришлось стерпеть это, а потом еще и выслушать, что отныне для Кеннингтона двери этого дома закрыты навсегда. Затем хозяин Борроу-Клоуз направился в свой кабинет, а я поспешил в комнату священника, чтобы рассказать о своих подозрениях.
