Саутби всегда больше всего опасался своего отца. Мои новости встревожили его, и он, не колеблясь, подтвердил мои опасения: если старик обнаружит его, то первым же делом вызовет полицию. Эвелин, по-видимому, была того же мнения. Когда мы остались одни, она призналась, что все происходящее погружает ее в пучину беспросветного ужаса.
– Хорошо хоть капитан Кеннингтон приедет сюда на выходные… – сказала она.
Я был вынужден передать несчастной девушке, что сказал сэр Борроу, и это, разумеется, не улучшило ее состояние. «Иногда мне хочется умереть», – были ее слова.
И я, зная, как велики страдания этой честной души, молил Бога, чтобы ей были даны силы выстоять…
Назавтра, перед вечерней, мне предстояло лично встретиться с Лайонелом Местером – и испытать самый большой страх за себя, равного которому я не испытывал за все время моего участия в этом прискорбном деле. Уже близился канун субботы, и я возвращался через лес из Борроу-Клоуз в нашу старую и, к слову, прекрасную приходскую церковь, где меня ожидал хор певчих. В ста ярдах от жерла колодца, где начинается тайный ход, я снова заметил невысокого толстячка, которого Уэльман счел «внештатным детективом». На этот раз он не стал отворачиваться, а сделал мне знак, призывая отойти с тропы в заросли. Оказавшись там, он сразу же представился:
– Вы слышали обо мне, сэр. Я – Лайонел Местер, друг мистера Саутби.
Он был вооружен грозного вида суковатой палкой, но не угрожал мне – и вообще в его облике и действиях никакой агрессивности не чувствовалось.
– Да, – ответил я, – я слышал о вас. Почему вы пришли сюда? Тут опасно не только для Саутби, но и для вас.
– Потому что есть кое-что, что Саутби должен знать, и я не могу доставить эту весть другим способом. Вы видите его каждый день и можете передать ему вот это письмо, из-за которого я застрял тут почти на неделю. Обычно я не доверяю святошам… во всяком случае, стараюсь не вводить их в искушение. Но ваша добропорядочная рожа… Извините, что-то у меня не ко времени прорвался тюремный говор… В общем, лично вы мне внушаете доверие. Возьмите для него письмо, вот оно, и скажите ему, что, если он будет действовать, как мы договорились, все будет в порядке. Все шестеренки крутятся должным образом. А если он промедлит, то мне придется удвоить усилия – и тогда ну его ко всем чертям! Господи, я неделю провел как на иголках: честное слово, этого более чем достаточно! Расскажите Саутби о нашей встрече, передайте ему вот это – и, клянусь, вы больше меня не увидите.
Он сунул мне в руку довольно большой конверт и собирался сказать что-то еще, когда мы оба услышали звук приближающихся шагов. Прошептав: «Полиция!», мой спутник юркнул в заросли с бесшумным проворством дикой кошки. Я заметил, что он носит обувь на мягкой резиновой подошве, но все равно ловкость, с которой Местер исчез из поля моего зрения, была поразительна.
Мне оставалось только спрятать конверт во внутреннем кармане пальто и, как ни в чем ни бывало, продолжить путь. Едва сделав полсотни шагов, я почти столкнулся с суперинтендантом Мэтьюзом. Он шел в усадьбу и, по-видимому, торопился, поэтому не стал останавливаться, чтобы поговорить со мной, как то обычно бывало, – за что я в данном случае был благодарен судьбе. Мы только пожелали друг другу доброго вечера.
Понятно, меня крайне озадачил этот неожиданный поворот событий. Я предполагал, что рано или поздно Лайонел Местер пожалует в Борроу-Клоуз, но лишь теперь я понял, насколько возросла опасность для всех нас с его визитом. И уже стало невозможным скрывать от самого себя, что теперь мне предстояло разделить с этой несчастной семьей всю ответственность перед законом за ту роль, которую я сыграл, помогая укрыть беглого преступника.
Да, я на многое был готов пойти ради брата моей возлюбленной, но теперь осознание собственной преступности вдруг придвинулось вплотную. Горе, отчаяние, позор возможного разоблачения – все эти призраки, витавшие в тени, отбрасываемой старинным домом, словно бы разом вцепились в меня, и без стыда признаюсь, что моя смелость едва не дала трещину. Последней каплей оказалось письмо, проклятый документ, который станет неоспоримой уликой, если я предстану перед судом. И все же я не решился избавиться от него.
Тем же вечером, около десяти часов, я пришел в Борроу-Клоуз и отдал письмо в руки Эвелин. Когда, возвращаясь, я шел через лес, то в какой-то момент заметил, что за мной следует неизвестный. Все время держась на расстоянии, он проводил меня до самого дома. Думаю, это был полицейский, хотя, конечно, могу и ошибаться. В любом случае, письма при мне уже не было – и кто бы ни следил теперь за мной, вряд ли его личность имела большое значение.
Той ночью я спал тревожно: ощущение приближающейся опасности сделалось почти невыносимым. Но завтра наступила суббота, когда мое время было почти полностью отдано хлопотам, связанным со школой и церковью. В Борроу-Клоуз я смог попасть только к ужину. Тогда же мне удалось увидеться с Эвелин: она сообщила, что чувствует себя немного лучше и уже может сесть за стол со всей семьей. При сэре Борроу мы могли обменяться лишь несколькими словами. Но потом Эвелин вышла на крыльцо, чтобы пожелать мне спокойной ночи.
– Саутби собирается уйти еще до утра, – прошептала она.
– Слава богу, – ответил я, понимая, что никто из нас не сможет долго выдержать этого напряжения.
Вот так мы расстались – и я больше никогда не увидел ее живой. Само олицетворение смелости и чести, благословенна ты меж праведных жен, коим судьба быть жертвой за грехи мужские, мученица, будь оплакана слезами наигорчайшими…
Незадолго до полуночи в доме услышали громкий крик. Сэр Борроу проснулся первым и первым же выбежал в коридор. Эвелин нашли у подножия винтовой лестницы, ведущей вниз из длинной галереи в секретную комнату. Там виднелись следы борьбы. Зазубренная полоса железа лежала на ступеньках у ее ног. Фонарь, который Эвелин, должно быть, принесла с собой, был разбит, и одно из угловых окон восьмиугольной башни тоже было разбито, а вокруг повсюду валялись осколки стекла. Среди них лежала желтая перчатка из тонко выделанной козлиной кожи, внутри которой оказалось несколько золотых монет, общей суммой, как впоследствии было подсчитано, девять фунтов. Фасон, цвет и материал ее соответствовали тем перчаткам, которые носил капитан Кеннингтон.
Из одежды на Эвелин была длинная ночная рубашка и домашний халат поверх нее. Дверь потайной комнаты была открыта, но внутри никого не оказалось: Саутби покинул дом.
Сэр Борроу и Уэльман склонились над несчастной, но ничем не могли ей помочь. Она была уже мертва: ужасная рана на горле лишила ее жизни, должно быть, почти мгновенно.
Естественно, полиция была вызвана немедленно – и служители закона, не теряя ни минуты, принялись прочесывать лесную чащу вокруг усадьбы; все дороги в округе были перекрыты, и по ним сновали автомобильные патрули. Однако ничего не удалось обнаружить: ни следа, ни тени каких-нибудь материальных улик.
Даже капитан Кеннингтон ничем не мог помочь следствию. Я, к своему глубокому удивлению, узнал, что он, выяснив у Эвелин, какой прием его ожидает, все-таки не стал менять своих планов и приехал поздно вечером в субботу, но решил не идти в Борроу-Клоуз на ночь глядя, а остановиться в городке. Прибыл в усадьбу он уже утром – и оно стало для него утром глубочайшей скорби.
