Я какое-то время стоял, погрузившись в размышления; взгляд мой скользил по колючим прядям садовых роз, плотно заплетшим просветы между деревьями. Затем я повернулся к отцу Брауну и с вопросительной интонацией произнес: «Кеннингтон?»
Мой старый друг несколько мгновений смотрел на меня с выражением, которого мне не удалось разгадать.
– Роль капитана Кеннингтона во всем этом деле, исходя из моего прошлого опыта, совершенно необычна. Я бы даже сказал – уникальна, – заметил он. – Думаю, к разговору о его роли лучше вернуться позже. Достаточно пока того, что, как вы утверждаете, Саутби не доверял ему.
Я снова перевел взгляд на колючую сеть, оплетшую древесные стволы. Мой собеседник продолжал с интонациями человека, объясняющего что-то малому ребенку:
– Я хочу сказать, что странно, когда человек при таких обстоятельствах узнает что-то, но не все. Если она получила какое-то тайное сообщение от брата о том, что ему удалось бежать, то почему бы ему заодно не сообщить ей о том, куда именно он направляется? Почему ей пришлось отослать свою сестру в Бат, хотя, обладай Эвелин полной информацией, она могла бы точно знать, будет там ее брат или нет? Разве юноша не мог без опаски написать в своем сообщении, что едет в Бат, если уж он не побоялся передать ей, что бежал из тюрьмы? Кто-то или что-то заставило Саутби не сообщать ей, куда именно он бежит. Но кто бы это мог быть, если не его спутник при побеге?
– Действующий в интересах полиции, по вашей гипотезе…
– Не по моей гипотезе, а по его собственному признанию. – Браун фыркнул и продолжил с такими интонациями, которых я никогда прежде у него не слыхал: – Вся эта история о двух возможных убежищах, в результате которой Гарриет Доннингтон отправилась в Бат, – это было послание, исходящее от Саутби, но продиктованное ему Местером, Шрайком, или как там его зовут. Потому что именно таков был план полицейского заговора.
Священник опустился на садовую скамейку. В изумлении я увидел, как Браун с крайне нехарактерной для него свирепостью изо всех сил ударил кулаком по нелепо огромному набалдашнику зонтика. Но когда возникшая в сгустившихся сумерках луна проглянула сквозь крону молодого деревца, под которым он сидел, в ее свете я смог ясно рассмотреть лицо отца Брауна и убедился, что оно уже выглядит не менее умиротворенным, чем лунный свет.
– Но к чему, – спросил я, – к чему полиции весь этот переусложненный план?
– Они стремились разлучить сестер, – ответил Браун. – В этом и ключ ко всей истории.
– Ну нет, сестер так просто не разлучить, – покачал головой я.
– Вы ошибаетесь. Разлучить их оказалось гораздо проще, чем вам кажется, – возразил отец Браун, – и из этого следует… – Тут мягкая простота, звучавшая в его голосе, исчезла, и он надолго задумался.
– Так что же следует?
– Следует то, что я могу поздравить вас, – сказал он наконец.
Ненадолго вновь воцарилась тишина, и я ответил с раздражительностью, причины которой сам уяснить не мог:
– О, полагаю, теперь вы окончательно разобрались во всей этой истории!
– Нет, нет! – произнес он, наклонившись вперед и всем своим видом как бы отрицая несправедливое обвинение. – Я в замешательстве. Почему надзиратели не узнали о случившемся раньше? Почему вообще узнали? Был ли листок с сообщением зашит в подкладке одежды? Или же почерк оказался таков, что его не сумели прочесть? Я допускаю, что принцип «джентльмены чужих писем не читают» действует и в тюрьме, но уверен, что надзиратели все-таки должны были проверить его одежду! Как дошло сообщение? Наверняка все же дело в подкладке!
Его лицо излучало прямо-таки рыбье простодушие, и я смог ответить с подобающей мягкостью:
– Я действительно не понимаю, о чем вы говорите и при чем здесь подкладка тюремной робы. Но если вы хотите разобраться, как Саутби мог передать свое сообщение сестре без риска перехвата, я должен сказать, что никто не сделал бы это успешней, чем они. Брат и сестра крепко дружили еще с самого детства, и, насколько я знаю, любой из тех секретных языков, которыми часто пользуются дети, можно легко превратить в какой-нибудь шифр. И вот теперь я думаю, что…
Зонтик соскользнул с коленей Брауна и со стуком ударился о гравий садовой дорожки. А священник вдруг резко вскочил на ноги.
– Какой же я болван! – воскликнул он. – Отчего я прежде не подумал о шифре? Это счет в вашу пользу, мой друг. Полагаю, теперь вы разобрались во всем?
Кажется, он не осознал, что всерьез переосмыслил ту фразу, которую я произнес с иронией.
– Нет, – ответил я теперь уже вполне серьезно. – Я не разобрался во всем, но думаю, что вы разобрались. Может быть, вы объясните мне, что кроется за всей этой историей?
– В истории этой мало хорошего, – бесстрастно произнес он, – но хорошо, по крайней мере, то, что все кончилось. Однако для начала позвольте рассказать о том, о чем мне меньше всего хотелось бы говорить, – о том, что вы, казалось бы, и без меня должны прекрасно знать… но, как видно, не знаете. Я много думал о некоей современной разновидности интеллектуальной английской леди, особенно когда она одновременно и аристократична, и провинциальна. Пожалуй, о ней слишком легко судить. Или, может быть, следует сказать: слишком тяжело судить, ведь обычно считается, что такие женщины не склонны ни к роковым страстям, ни к соблазнам. Предполагается, что такая женщина отказывается от шампанского за ужином, выглядит всегда красиво и в высшей степени прилично одевается, читает много книг и рассуждает о высших идеалах, – и все считают, что она одна в целом мире не может завидовать или лгать, что ее мысли всегда ясны, а ее идеалы всегда соблюдаются. Но на самом деле, мой друг, судя по вашему рассказу, характер такой женщины куда более неоднозначен. Например, Эвелин очень искусно притворяется больной. Если предполагать, что она безупречна, не знаю, откуда вообще взялось такое умение. Во всяком случае, способность притворяться вряд ли характерна для святых… Далее. Вы начали подозревать, что Эвелин уже знала о побеге. Так отчего же она не сказала прямо, что знает о нем? Кроме того, вас удивило, что она скрыла от вас обыск, устроенный суперинтендантом Мэтьюзом, но вы тут же предположили, что ей было трудно отправить об этом сообщение. Да почему, собственно, трудно отправить? Кажется, она находила такую возможность всегда, когда реально требовалась ваша помощь. Тем не менее я постараюсь говорить об этой женщине как о той, за душу которой буду молиться и настоящих оправданий которой никогда не услышу. Но пока существуют на этом свете живые люди, чья честь – и незаслуженно – подвергается опасности, я не стану исходить из предположений, что Эвелин Доннингтон не могла совершить ничего плохого.
Благородные холмы Сассекса в этот миг показались мне такими же безотрадными, как йоркширские болота. А отец Браун между тем медленно продолжал свой монолог, постукивая по земле зонтиком:
– Первые факты в ее оправдание, если оно ей действительно требуется, заключаются в том, что ее отец – скряга, что у него буйный характер, сочетающийся с прямо-таки пуританской семейной гордостью. Неудивительно, что она боялась своего отца. Предположим теперь, что ей действительно требовались деньги – для хорошей или же, возможно, для скверной цели. Вы сказали, что у нее и ее брата всегда были какие-то секретные языки и связанные с ними хитрости; это вообще характерно для семей с запуганными и страдающими детьми. Не сомневаюсь, что она предприняла отчаянный шаг – и именно она была юридически ответственна за подделанный документ, которым якобы воспользовался ее брат, ища финансовой помощи. Известно, сколь часто встречается семейное сходство почерков, до такой степени, что их бывает трудно различить даже экспертам. Поэтому я не вижу, отчего не должно быть сходства и в тех мельчайших особенностях, с помощью которых судебные эксперты распознают подделку. Во всяком случае, у брата к тому времени была очень плохая репутация, которую полиция приняла к сведению с намного большим пристрастием, чем следовало бы, и поэтому он попал в тюрьму. Думаю, теперь вы согласитесь, что, пострадав за сестру, он исправил свою репутацию.
