* * *
Мы отправились на прогулку из нашего временного пристанища несколько позже, чем намеревались, и долгий день перетекал в золотистые сумерки, когда мы вышли из леса на холмы, возвышавшиеся над незнакомым городком или деревней, в которой уже заблестели огни, освещая долину. Небо начало меняться, приобретая отчетливый вечерний оттенок, то есть солнце еще казалось ярким, но земля на его фоне постепенно темнела, в особенности за холмами и верхушками сосен. Таинственная сосредоточенность соснового леса становилась все заметней, и мой друг с сожалением оглянулся на него, выйдя под открытое небо. Потом обернулся к открывшемуся впереди пейзажу, и так уж вышло, что прямо перед ним оказался еще один столб, озаренный лучами позднего солнца. Его больше не смягчали более нежные силуэты сосен, он стоял, уродливый, вызывающий и нелепый в своей геометрической правильности. Мой друг остановился, указал на него тростью и выплеснул всю свою анархическую философию.
«Полюбуйся на свою работу, демон, – резко сказал он мне. – Гордые деревья позади нас – это то, каким был мир до того, как цивилизованные люди, христиане, или демократы, или же еще кто-нибудь, высушили его своими законами нравственности и равенства. В лесу идет непрерывная молчаливая борьба, дерево сражается с деревом, ветка с веткой. И результатом этой безмолвной схватки является непохожесть и красота. А теперь подними глаза и взгляни на равенство и уродство. Посмотри, как равномерно расположены на черном бревне белые чашечки и попробуй защитить свои догмы, если только осмелишься».
«Значит, этот телеграфный столб – символ демократии? – спросил я. – Мне представляется, что пока три человека используют телеграф ради собственной выгоды, тысячи других людей защищают лес от вырубки. И если телеграфный столб отвратителен (а я это признаю), то вовсе не из-за доктрин, а скорее в результате коммерческой анархии. Если бы существовало учение о телеграфных столбах, его бы вырезали на слоновой кости и покрыли бы золотом. Предметы цивилизации уродливы, потому что современные люди действуют бездумно, а не потому что они слишком много мудрствуют».
«Нет, – возразил мой друг, глядя на величественную панораму заката, – есть что-то неустранимо гибельное в самой идее доктрины. Прямые линии всегда уродливы. Красота всегда искривлена. Эти строгие столбы с равными расстояниями между ними уродливы тем, что разносят по миру весть о демократии».
«В настоящий момент, – ответил я, – они вероятно разносят по миру весть “Покупайте акции Болгарских железных дорог”. Вероятно, они служат для скорейшей связи между двумя самыми богатыми и безнравственными детьми Господа, каким Он когда-либо прощал грехи в бесконечном терпении Своем. Нет, эти столбы ужасны и отвратительны, бесчеловечны и бесстыдны, но их низость заключена в приватности, а не в публичности. Черное бревно с белыми чашечками – не творение большинства. Это безумное творение двух миллионеров».
«Тебе по меньшей мере придется объяснить, – мрачно заявил мой друг, – каким образом оказалось, что строгая демократическая доктрина и строгие телеграфные линии действуют заодно; тебе придется… Но, будь я проклят, нам пора возвращаться домой. Я и представить не мог, что уже так поздно. Дай-ка мне взглянуть, по-моему, по этой тропе мы шли через лес. Давай проклянем телеграфные столбы, каждый по своей причине, и пойдем назад, пока не стемнело».
Мы не вернулись домой до темноты. По той или иной причине мы недооценили внезапность наступления сумерек и стремительность приближения ночи, в особенности под густыми кронами деревьев. Когда пятью минутами позже мой друг споткнулся о колоду, а я спустя еще десять минут увяз по колено в болоте, мы начали подозревать, что ошиблись с направлением. Наконец мой друг произнес низким хриплым голосом: «Боюсь, мы выбрали не тут тропу. Кругом тьма кромешная».
«А мне кажется, мы идем правильно» – робко возразил я.
«Ну, хорошо, – согласился он и добавил после долгой паузы: – Но я не вижу телеграфных столбов. Я давно уже пытаюсь их отыскать».
«Я тоже, – признался я. – Они такие прямые».
Мы плутали еще два часа в темноте под густым покровом сосен, которые, казалось, пританцовывали, насмехаясь над нами. Однако кое-где нам удавалось разглядеть нечто слишком прямое и строгое, чтобы его можно было принять за сосну. Благодаря этому мы наконец нащупали дорогу и вернулись домой в блеклых сумерках пред самым рассветом.
Перевод Сергея Удалина
Спиритизм
Я получил письмо от одного джентльмена, который был крайне возмущен той, как ему представлялось, легкомысленностью, с какой я пренебрегал спиритизмом или даже принижал его. Сам я полагал, что защищаю спиритизм, однако для меня уже стало привычным выслушивать обвинения в насмешках над тем, что я намеревался защищать. В большинстве таких полемик моя участь была плачевна. Это стало почти нерушимым правилом, когда человек, с которым я в чем-то не соглашаюсь, считает, что я выставляю себя на посмешище, а тот, с которым я согласен, думает, будто я высмеиваю его. Видимо, существует некая теория, согласно которой не подобает прославлять какую-либо точку зрения в пародийной форме или отстаивать ее с помощью абсурдных примеров. Однако истина должна быть одинаково весома, какими бы оборотами или сравнениями не пользовался толкователь. То, что четыре плюс четыре равно восемь, одинаково ужасно, идет ли речь о восьми луковицах, или восьми ангелах, восьми кирпичах или восьми епископах, восьми второсортных поэтах или восьми свиньях. Соответственно, если верно, что Бог создал все вещи, то об этом важном факте можно заявить, как указывая на звезды, так и помахивая зонтиком. Но есть и более сильный довод. Употребление абсурдных формулировок в серьезных дискуссиях дает вам определенное философское преимущество.
В общем и целом я считаю, что чем серьезней спор, тем эксцентричней должны быть высказывания. На то есть, как я уже сказал, очевидная причина. Поскольку вопрос действительно важен и весом, когда он включает в себя весь космос или, по крайней мере, значительные его области и периоды. Если вопрос всеобъемлющ, то он серьезен. И если он всеобъемлющ, то содержит в себе и много комичного. Если вы говорите о малом, оно может быть абсолютно серьезным: Наполеон, к примеру, был мал ростом, и он был очень серьезным; то же самое относится и к микробам. Если взять некий изолированный предмет, можно получить чистейший экстракт весомости и внушительности. Но если рассматривать нечто большое (как, предположим, Солнечная система), оно может оказаться комичным, по крайней мере отчасти. Бактерии очень серьезны, потому что несут смерть человеку. А звезды забавны, потому что порождают жизнь, а жизнь порождает веселье. Если у вас сложилась, скажем так, некая теория относительно человека, но вы можете доказать ее, только ссылаясь на Платона и Джорджа Вашингтона, ваша идея может оказаться легковесной. Но если вы сумеете подтвердить ее, говоря о дворецком или почтальоне, тогда она серьезна в силу своей универсальности. Нет никакого неуважения в том, чтобы использовать нелепые метафоры в важном споре, наоборот, это наш долг – употреблять их. Это проверка на серьезность. Проверка на состоятельность религии либо идеи – объяснение ее на примере горшков и кастрюль, ботинок и бочонков с маслом. Проверка на убедительность философии – защита ее причудливыми аргументами. Проверка на истинность религии – шутки над ней.
