– А вы каким образом узнали эту забытую историю? – полюбопытствовал молодой архитектор.
Лицо Хорна Фишера омрачилось, и он сказал:
– Мне изначально было многое известно. И после случившегося мне стыдно говорить с такой легкостью о бедняге Балмере. Он уже полностью искупил свою вину, а мы все пока даже и не приступили. Осмелюсь сказать, что каждая выкуренная мною сигара, каждая выпитая мною рюмка ликера вольно или невольно явились следствием разграбления святынь либо притеснения бедняков. Стоит лишь чуть-чуть покопаться в английских летописях – и мы тут же рухнем в этот черный омут, в эту гигантскую брешь, проделанную в бастионах британской истории. Она прикрыта тоненьким фиговым листком ложных знаний и правил, точно так же, как огромный черный, запятнанный кровью колодец спрятан под тихим мелководным прудом с декоративными водорослями. Ледок на этом озере, что и говорить, тонкий, но пока что он держится, и он достаточно крепок, чтобы выдержать нас, когда мы наряжаемся монахами и пляшем на нем, потешаясь над любезным нашему сердцу эксцентричным старым добрым Средневековьем. Мне было велено переодеться в маскарадный костюм – что ж, я надел маскарадный костюм, руководствуясь своим вкусом и причудами. Я надел единственный костюм, подходящий, по моему твердому убеждению, человеку, унаследовавшему положение джентльмена и не утратившему при этом чувства меры.
В ответ на вопросительный взгляд Фишер встал и широким жестом указал на свой наряд.
– Власяница, – сказал он. – И я бы обязательно посыпал голову пеплом. Вот только, боюсь, он быстро осыплется с моей лысого темени.
Перевод Валерии Малаховой
Месть статуи
Последнее объяснение, более похожее на обвинение, Хорн Фишер получил от Гарольда Марча на залитой солнцем веранде приморского отеля, откуда открывался отличный вид на синюю полосу прибоя и ряды цветочных клумб.
Гарольд Марч присел за низкий столик. Что-то омрачало задумчивый взгляд его голубых глаз, в которых тлел огонек едва сдерживаемого волнения. Впрочем, многие (если не все) причины подобного настроения можно было найти в стопке газет, брошенных им на столешницу. Публичная политика переживала кризис во всех отраслях. Правительство, находившееся у власти столь долго, что его начали было воспринимать как нечто вроде сатрапии, передающейся по наследству от отца к сыну, теперь обвиняли во всех смертных грехах, включая даже финансовые злоупотребления. Поговаривали, что попытка развития сельского хозяйства на западе Англии – давнишняя причуда Хорна Фишера – закончилась не просто провалом, а опасным обострением отношений с соседями, обладающими куда более развитой промышленностью. В частности, недовольство вызывало дурное обращение с ни в чем не повинными иностранцами, занятыми на строительстве научных центров, разбросанных по побережью. Разумеется, проблемами соотечественников, очутившихся на далеких берегах, заинтересовалось новое государство, возникшее в Сибири и поддерживаемое Японией и прочими могущественными союзниками. Появились даже нелепые слухи о неких послах и ультиматумах. Но Марч испытывал смятение и негодование при встрече со старым другом из-за куда более личной (а потому казавшейся куда более серьезной) причины.
Вполне возможно, что чувства эти разгорелись еще сильнее из-за странного оживления, охватившего Фишера, – а обыкновенно он славился своей апатичностью. В памяти Марча запечатлелся джентльмен бесцветный. Сей джентльмен столь же рано облысел, сколь и постарел. Он изрекал точку зрения заядлого пессимиста языком праздношатающегося гуляки. Даже сейчас Марч не мог отделаться от мысли, что увиденное им – всего лишь игра солнечных лучей, а может, с ним играют злую шутку чистые цвета и четкие линии, высвобожденные дыханием синего моря, – неотъемлемая черта морских курортов. Но в петлице у Фишера красовался цветок, а своей тросточкой – его друг мог в этом поклясться – он помахивал, словно боевым оружием. Казалось, этот пессимист – единственный, кто излучал веселье в тот час, когда над Англией сгущались тучи.
– Послушай-ка, – резко начал беседу Гарольд Марч, – я не прекращал считать тебя своим другом и сейчас горжусь нашей дружбой сильнее, чем когда бы то ни было, но кое-что я просто обязан тебе сказать. Чем больше я узнаю, тем сильнее недоумеваю, как тебе удается мириться с происходящим. Должен тебе сообщить, что сам я более ни с чем мириться не намерен.
Хорн Фишер внимательно и серьезно посмотрел на приятеля, но казалось, что мысли его витают где-то далеко. Очень спокойным голосом он ответил:
– Ты знаешь, что всегда мне нравился. Но также я уважаю тебя, а это далеко не всегда одно и то же. Как ты, возможно, догадался, есть немалое число людей, которые мне нравятся, но не вызывают у меня уважения. Даже не знаю, заключается в этом моя драма или просто моя ошибка. Но с тобой все совершенно иначе, и клянусь: я никогда не стану общаться с тобой как с человеком, который мне нравится, за счет потери моего к тебе уважения.
После паузы Марч сказал:
– Твое великодушие мне известно. Потому-то ты терпишь все это и попустительствуешь происходящему.
Снова помолчав, он добавил:
– Помнишь нашу первую встречу? Тот случай с мишенью, ты тогда еще рыбачил у ручья
[81]. И помнишь, ты сказал тогда, что если я взорву динамитную шашку и все эти общественные джунгли взлетят к чертям, то вреда не будет?
– Помню, – кивнул Фишер. – И что с того?
– Да только то, что я собираюсь-таки подложить динамитную шашку и взорвать все к чертям, – ответил Гарольд Марч. – Полагаю, ты имеешь право об этом знать. Я много лет не мог поверить, что дела так плохи, как ты утверждаешь. Просто не верил, что человек может знать о чем-то подобном – а тебе, видимо, действительно известно все – и держать это знание при себе. Одним словом, у меня еще осталась совесть, да к тому же наконец выпал подходящий случай. Я встал во главе крупного независимого издания, у меня развязаны руки и я собираюсь дать по коррупции залп из всех пушек.
– Полагаю, ты связался с Эттвудом, – задумчиво хмыкнул Фишер. – Он торгует лесом, и ему многое известно о Китае.
– Ему многое известно об Англии, – упрямо парировал Марч. – Теперь мне тоже многое о ней известно, и более мы не станем закрывать на все глаза. Жители этой страны имеют право знать, какие у руля стоят разумники – или лучше назвать их разбойниками! Лорд-канцлер в кармане у ростовщиков и вынужден делать, что ему скажут. Посмей он только возразить – и он разорен, причем причина тому наихудшая из возможных: карточные долги и актрисы! Премьер-министр по уши увяз в сомнительных сделках с нефтью. Разум министра иностранных дел полностью затуманен алкоголем и наркотиками. Причем заметь: если ты в открытую заявишь что-то подобное о человеке, наделенном властью послать тысячи англичан на смерть ради ерунды, – тебя обвинят в переходе на личности. Однако если какой-нибудь бедняга-машинист надерется в стельку и укокошит тридцать или сорок человек, никому и в голову не придет назвать подобные нападки переходом на личности. Разве может личность машиниста иметь значение!
