Когда, наконец спохватившись, он отвел взгляд, молодая леди продолжала смотреть на него. Она увидела высокое мастерство его рисунка, подлинный блеск восходящего солнца, давшего имя гостинице. И она уловила тонкую и прочную нить мысли, которую не всякий бы проследил в его бессвязной речи.
В какой-то момент он вдруг встал на голову, и его ноги задвигались в воздухе, словно вращая велосипедные педали. «Для художника очень полезно бывает постоять вот так, вверх ногами, – сказал Гэйл. – Когда мы видим ангела, чьи ноги обращены в зенит, а голова к земле, то понимаем, что он устремляется к нам с неба. А вот у тех, кто приходят снизу, нос всегда направлен вверх!»
Она засмеялась. Но тут между ними внезапно пролегла тень, воплотившаяся в виде друга художника. Имя этой тени было Харрел, и она очень помешала им. Диана сумела объяснить себе, что у нее нет никаких причин злиться, но на самом деле она рассердилась очень сильно.
Увеличение группы с двух человек до трех возымело болезненный эффект и полностью исключило какую бы то ни было непринужденность. Но ничего поделать тут оказалось нельзя: эти двое были неразлучными спутниками.
Лишь много позже, несколько месяцев спустя, Гэйл смог рассказать ей об опрометчивой клятве, связавшей его с Харрелом, который, как оказалось, был безнадежным и неизлечимым безумцем.
– Я оказался единственным человеком, который может держать его в рамках, – объяснил Гэйл. – А этот бедняга однажды оказал мне очень большую услугу… и я могу оплатить ее только так.
– Ваша клятва и в самом деле была опрометчивой, – покачала головой Диана. – Я уверена, что это неправильно: из-за нескольких слов на всю жизнь связывать себя с сумасшедшим.
– Не говорите так! – воскликнул художник.
– Почему бы и нет? – поинтересовалась она.
– Потому что я хочу, чтобы вы дали столь же опрометчивую клятву. Я хочу, чтобы вы произнесли несколько слов – и этим на всю жизнь связали себя с сумасшедшим.
Наступила тишина. После короткой паузы Диана вдруг улыбнулась и положила руку ему на плечо. А мгновение спустя воскликнула со смехом:
– О, ради всего святого! Я не думала, что моя клятва окажется настолько опрометчивой!
Габриэль Гэйл снова стоял на голове.
Перевод Григория Панченко
Пурпурная драгоценность
Габриэль Гэйл был художником и поэтом, в жизни бы он не стал притворяться даже самым частным из сыщиков. Так получилось, что несколько тайн он все же раскрыл, но тайны эти были особого толка, из тех, что манят мистиков-тайновидцев. Тем не менее пару раз из мистического тумана ему приходилось шагать прямо в оживленную и бодрящую атмосферу убийства. Иногда удавалось доказать, что убийство было на самом деле самоубийством, иногда – ровно наоборот, а порою приходилось с головою закапываться в преступные занятия полегче – подлоги и мошенничества. Но подобные происшествия всегда были для него случайны, просто иногда его вдумчивый интерес к странным человеческим устремлениям и увлечениям заводил его (как и их) за границу закона. И в большинстве случаев, как отмечал сам Гэйл, мотивы убийц и воров оказывались совершенно здравыми и даже скучноватыми.
– Не гожусь я для таких благоразумных дел, – говаривал он. – Полиция меня легко дураком выставит. Меня бесполезно просить замерять оставленные кем-то на земле отпечатки обуви, чтобы разобраться, куда преступник шел или где топтался. Но если на земле будут отпечатки рук, тут я возьмусь угадывать, чего это он ходил вверх ногами! Но догадаюсь я об этом единственным доступным мне способом – потому что я и сам безумен и на такие штуки способен!
Вероятно, та же солидарность в безрассудстве и привела его к тайне непостижимого исчезновения Филеаса Солта, знаменитого писателя и драматурга. Говорят, чтобы поймать вора, нужен другой вор, поэтому неудивительно, что кое-кто поговаривал: найти поэта сможет только другой поэт. Ибо ноги у этой тайны наверняка росли из сфер чисто поэтических, куда полицейских запускать бесполезно.
Личная жизнь Финеаса Солта всегда была достоянием общественности, как, например, жизнь Байрона или Д’Аннуцио. Человеком он был выдающимся, при этом выдавался куда сильнее, чем вызывал уважение. Обладал он многими качествами, достойными восхищения, хотя многие восхищались в нем и тем, что восхищения вовсе не заслуживало. Критики-пессимисты заявляли, что он – большой пессимист, тем аргументируя, что его исчезновение – не что иное, как самоубийство. Оптимистичные же критики продолжали настаивать, что он – Настоящий Оптимист (что бы это ни означало), и оптимистично верили в то, что Финеас Солт был убит.
В глазах всей Европы его жизнь и карьера были такими сенсационно-романтическими, что немногие могли помыслить, а тем более осмелиться предположить вслух, что в природе нет ни одного закона, препятствующего даже величайшему из поэтов просто провалиться в колодец либо утонуть в море из-за судороги в ноге. Но большинство его почитателей, а также все до единого профессиональные журналисты склонялись к куда более сложным и увлекательным версиям.
Семьи в обычном смысле слова он после себя не оставил, был у него только брат, мелкий торговец в одном из центральных графств, но осталось много людей, с которыми он был связан духовными или денежными интересами.
Остался издатель, в душе которого горе от того, что книжек больше не предвидится, смешивалось с надеждой на рост продаж тех, что уже были написаны и напечатаны. Издатель этот и сам был в обществе человеком выдающимся – небезызвестный сэр Уолтер Драммонд, глава солидной и известной издательской конторы; тип успешного шотландца, в противовес сложившимся взглядам сочетающего деловую хватку с чрезвычайно доброжелательным ко всем отношением.
Остался театральный менеджер, в разгаре постановки большой пьесы в стихах об Александре и персах; это был творческий, морально гибкий еврей по имени Исидор Маркс, который также разрывался между преимуществами и недостатками грядущей неизбежной тишины после выкрика «Автора!».
Осталась вспыльчивая красавица-примадонна, вот-вот собиравшаяся увеличить свою славу ролью персидской принцессы и к тому же (как гласит уклончивая фраза) бывшая одной из многих, с чьим именем молва связывала имя пропавшего поэта.
Осталось немалое количество друзей в литературе; лишь некоторые из них умели писать и лишь некоторые на самом деле испытывали к нему дружеское расположение.
Но сама его жизнь была настолько похожа на сенсационную сценическую драму, что когда речь зашла о предположительных причинах и подоплеке его исчезновения, не нашлось никого, кто знал бы его по-настоящему. У случившегося не было ни единой зацепки, что делало отсутствие поэта столь же громким и тревожным, каким когда-то было его присутствие.
Габриэль Гэйл вращался в тех же литературных кругах и знал тех же людей, что и Финеас Солт. Он тоже вел переговоры с издательством сэра Уолтера Драммонда, и Исидор Маркс выказывал интерес к его поэтическим пьесам. Ему удалось избежать того, чтобы его имя связали с мисс Гертой Хэзевей, великой шекспировской актрисой, но и ее он неплохо знал – в их мирке все всех знали.
