Любой, кто после этих слов обвинит меня в пессимизме, обращенном на брак и любовь простых людей, будет неправ. Я имею в виду нечто полностью противоположное. Миллионы людей были счастливы в любви и браке, достигнув обычного человеческого счастья, но такой брак всегда заставляет помнить о первородном грехе, ибо обыденная жизнь невозможна без смирения, прощения и принятия очень многих вещей такими, какие они есть, поскольку исправить их не дано. Однако нет и не было ни единого Великого Примера, идеального брака, который на века остался бы скрижалях истории как славный памятник. То есть памятников-то много, но все они, часто и в самом деле высеченные из чистого мрамора, привезенного с недоступной вершины высочайшей горы, неизбежно ослаблены трещинами, рассекшими мраморную глыбу еще до того, как из нее начали вытесывать монумент.
Святой Людовик, самый благородный рыцарь Средневековья, был куда менее счастлив в своем браке, чем во всех других свершениях. Данте не женился на Беатриче: он потерял свою любовь еще в юности и снова нашел ее в раю… или во сне. Нельсон был великим любовником, но мы не можем сказать, что любовь сделала его более великим: во всяком случае, в Неаполе она побудила его совершить единственный не великий поступок в жизни
[93]. Эти исторические примеры легли в основу легенд и породили традиции – увы, трагические традиции. И литературная традиция, в свою очередь порожденная ими, тоже сделалась по преимуществу трагической. Согласно ей, даже совершенная любовь обязательно должна продемонстрировать изощренное несовершенство и, безусловно, принести страдания очень несовершенным людям, которым выпала беда ее испытать. Главный герой не способен усвоить никаких жизненных уроков, кроме умения непрестанно опаздывать и ошибаться; главная героиня не может вдохновить его ни на что, кроме поражения; тот, кому надлежало продолжить дело Цезаря, влюбившись, теряет разум и волю, а его возлюбленная удостаивается сперва недоброжелательного сравнения со змеей, а потом и прямого с ней контакта; и вообще мужчину ослабляет любовь, а женщину – любовники. Судьба Антония и Клеопатры воспринимается как прекрасная история любви именно потому, что это несовершенная история любви. Она отражает наличие на любовном пути преград, недостойных и неуместных поступков, колебаний, безнадежно искаженных всем этим прекрасных страстей и великих, дивных, но нереализованных желаний; да, отражает – но зеркально, причем зеркало это треснуло. Я убежден, что поэты никогда не перестанут писать об Антонии и Клеопатре, но все, что они пишут, будет неизбежно выдержано в тоне тех строк великого французского поэта наших дней, где мы видим римского воина, который смотрит в непостижимые глаза египетской царицы – и в глубине ее зрачков различает пенные гребни волн, вспышки огня, блики на поверхности моря, под которой исчезают последние его корабли.
В связи с этим решу потревожить память еще одного воина, чья судьба тоже связана с морскими волнами, блеском оружия и высокими штевнями боевых галер, – и еще одной женщины, легенда о которой нередко оказывается сплетена с легендой о змее´, точнее, о зме´е-искусителе. Никто не усомнится в женственности змеи, подчеркиваемой красотой ее разноцветной чешуи и гибким изяществом извивов, но та женщина, о которой я говорю, не была змеей. Она была женщиной в полном смысле слова – и это признают даже те, кто считает ее олицетворением зла. А мужчина – он был не просто воином, но победоносным флотоводцем. Его великие корабли вошли в историю как провозвестники благородного освобождения – и в своей главной битве он не потерял империю, но спас мир.
Что бы мы ни думали о женщине, никто не может сомневаться в том, на чьей стороне было ее сердце в этой битве и какую хвалебную песню она могла бы посвятить победителю. В ее душе было много воинственности, хотя вся ее жизнь скорее должна была отвратить от этого чувства. А в его душе находилось место не только для воинского дела, но и для той чувствительности, того интереса к миру духовной культуры, в который та женщина была столь глубоко погружена до последних дней своей жизни. Они были созданы друг для друга; они и в самом деле могли стать теми героическими любовниками или, при иных обстоятельствах, той идеальной человеческой парой, которую мы столь тщетно пытаемся найти среди других примеров, сохраненных историей. Повествование об их любви, по-королевски пышное и героически страстное, содержит только один небольшой недостаток: они никогда не встречались.
По правде говоря, мечта о мире, в котором их встреча состоялась, впервые проникла в мое сознание, когда я прочитал примечание Эндрю Лэнга
[94] к историческому исследованию, посвященному Филиппу II Испанскому. Характеризуя сводного брата короля, знаменитого дона Хуана Австрийского, Лэнг мимоходом замечает: «Он намеревался вызволить из заключения Марию, королеву Шотландскую», язвительно добавив: «Он поистине не ведал страха!»
Конечно, не бывает таких людей, которые на самом деле полностью лишены чувства страха. Разумеется, Хуан Австрийский был из числа тех, кто усилием воли может заставить себя абсолютно не повиноваться страху, но, если я понимаю тип его характера, он не был свободен от особого рода наслаждения страхом как таинственной силой, подобной любви. Именно потому, что любовь в наше время потеряла даже легкое соприкосновение со страхом, она и сделалась такой плоской, легкомысленной и вульгарной, утратив свою биологическую (чтобы не сказать – звериную) первооснову. Если же говорить о Марии, то она столь же часто была опасна сама, как и пребывала в опасности; ее лицо, очертания которого напоминают сердце, окруженное гофрированной раковиной огромного воротника (именно так она изображена на большинстве портретов), притягивает взгляд, подобно магниту, языческому талисману, прекрасной и ужасной жемчужине. Так что даже сама мысль о совместном бегстве с «роковой» франко-шотландской принцессой, одновременно трагической и манящей, таила в себе древнее наслаждение романсами о спасении прекрасной дамы из логова дракона… Или даже более того: о снятии с дамы чар, превращающих в дракона ее саму. Но несмотря на предельно романтичную форму этой идеи, в некотором смысле она соответствовала гораздо более позднему жанру, который сейчас называется психологическим, – потому что очень точно отвечала внутренней потребности этих двух крайне необыкновенных личностей.
