Если когда-либо и существовал человек, победная карьера которого должна была бы завершиться чем-то более гуманистическим, духовным и умиротворяющим, чем лавровые венки или брошенные под ноги знамена побежденных врагов, то это именно дон Хуан Австрийский. В фактически имевшей место исторической реальности его жизнь, после эпически яркого взлета, претерпела спад, погрузившись в сумрак обыденности: будь она литературным произведением, впору говорить о чем-то вроде анти-кульминации. Если судьба дона Хуана чему-нибудь и учит, то разве только избитой максиме, утверждающей, что все победы – прах и тлен, суета сует. Он попытался пожать плоды своего главного подвига, основав собственное королевство, но этому воспрепятствовала ревность его брата, после чего дон Хуан, полагаю, уже с некоторой усталостью в душе, отправился исполнять волю все того же царственного брата, став его наместником на фламандской равнине, недавно жестоко опустошенной войнами голландцев с герцогом Альбой. Он намеревался быть более милосердным и великодушным, чем герцог Альба, но умер, запутавшись в политических склоках такого характера, что единственным прикосновением поэзии к ним было предположение об отравлении.
Однако во времена золотого рассвета эпохи Возрождения, вскормленного интересом к античным легендам, похищение Марии Стюарт было бы воспринято как побег Елены из Трои. Под небесами, озаренными алым закатом старого рыцарского романа (вечерний багрянец и утреннее золото отлично дополняли друг друга на этом изумительном небосводе), это должно было показаться великолепной материализацией одного из тех странных и при этом возвышенных рыцарских подвигов во имя прекрасной дамы, отголоски которых сохранили для потомков «суды любви» и состязания трубадуров, – вроде истории Рюделя
[95], при свидетелях поклявшегося в вечной любви к неизвестной даме, что жила в далеком замке на востоке, почти столь же недосягаемом, как замок к востоку от Солнца; или истории Баярда, который, поймав на клинок своего меча солнечный луч, отсалютовал им Лукреции через горы
[96]. Если одна из великих историй о великой любви вдруг завершилась бы великим успехом – это, как мне кажется, должно было оказаться очень к лицу той великой эпохе. Такое событие могло стать вершиной карьеры дона Хуана, той кульминацией, придающей смысл всем его предшествующим деяниям, которой не могли дать военные подвиги сами по себе. Он бы оставил свое имя не только в истории, но и (что гораздо важнее) в легенде и литературе, поскольку налицо был бы благой пример: более удачливый Антоний вступил в счастливый брак с более благородной Клеопатрой. И взглянув ей в глаза, он бы увидел там не горький хаос поражения, не огненную гибель при Акциуме всех своих кораблей и надежд на имперский трон, о нет – скорее в зрачках этой женщины отразилось бы падение Полумесяца и триумф Креста, разгром турецкого флота, освобождение христианских невольников и золотой отблеск солнца на парусах, знаменующих победоносную зарю Лепанто.
Обратное также верно. Если когда-либо существовала женщина, столь явно предназначавшаяся судьбой в спутницы жизни Хуана Австрийского, женщина, чья душа прямо-таки кричала, требуя побега, похищения и соединения с ним, то это была «королева Мэри», Мария Шотландская. Если была в мире женщина, страдавшая от того, что все мужчины, с которыми она могла бы соединиться, оказывались ей совершенно не чета, то это сказано о Марии Стюарт. Трагедия ее жизни заключалась не в том, что она была ненормальной, но в том, что она была нормальной. Ненормальны были все в ее окружении. В том, что Риччо был горбат, а Босуэлл косоглаз
[97], поистине есть почти мистическая печать рока, античной драматургии, метящей отрицательных персонажей физическими недостатками. Вся история Марии Стюарт похожа на какой-то болезненный бред именно потому, что ее окружение было болезненным. К несчастью для этой злополучной королевы, сама она болезненной отнюдь не была.
Персонажи ее жизненной драмы проходят перед нами, словно некий парад уродов, каждый по-своему демонстрируя зрителям искаженное тело или душу. Больше всего они напоминают гномов или безумцев из какой-нибудь тропической трагедии Форда или Уэбстера
[98], выплясывающих вокруг покинутой всеми друзьями королевы. Впрочем, все эти неуклюжие фигуры кажутся более приемлемыми, чем пустая кукла Дарнли, при всей его внешней элегантности, – по тем же причинам, по которым красивое восковое изображение может выглядеть куда страшнее, чем уродливый человек. Продолжая эти рассуждения, скажем, что Мария во множестве видела вокруг себя и красавцев, и уродов, причем многие из них были на самом деле и сильны, и отважны, и даже умны. Беда в том, что при этом все они являлись людьми лишь наполовину – вроде тех отвратительных калек, порожденных творческим воображением Флобера: ужасные полулюди, обитающие в своих полужилищах со своими полуженами и полудетьми. Ей никогда не доводилось встречать настоящего человека в полном смысле этого слова, а дон Хуан, безусловно, был именно таков.
Строго говоря, Марии было дано многое: корона Шотландии, перспектива короны Франции – и шанс на корону Англии. Ей было дано все, кроме свежего воздуха и солнечного света, а именно это она могла найти на палубе великих кораблей, увенчанных золочеными башенками: флаги их реют над волнами, и флот бесстрашно выходит навстречу всем ветрам этого мира…
Мы отлично знаем, почему убили Марию Стюарт. Ее убили не за то, что она убила своего мужа, даже если она это сделала: недавнее исследование «Писем из ларца»
[99] дает гораздо больше оснований обвинить ее врагов в подлоге, чем ее саму в убийстве. Ее убили не за попытку убить Елизавету, даже если вся история о планах покушения на Елизавету не была фантастическим вымыслом, составленным теми, кто намеревался убить Марию. Ее убили не за то, что она была ослепительно красива: это всего лишь одна из многих клеветнических версий, призванных очернить бедную Елизавету. На самом деле она лишилась жизни за то, что пребывала в добром здравии. Возможно, это единственный случай в истории, когда человека осуждали на казнь только за то, что он абсолютно здоров. Легенда, представляющая Елизавету царственной львицей, а Марию чахнущей в заточении болезненной змеей, во многом подлежит пересмотру; судя по всему, дело обстояло совсем наоборот. Мария была очень энергичной особой, неутомимой и сильной всадницей, а в искусстве танца она едва ли намного уступала выносливейшим из современных девушек – что кое-что да значит. Любопытно, что ее прижизненные портреты не передают большую часть того обаяния, о котором в один голос говорят современники, но несомненно указывают на ее силу. А, как хорошо нам известно по наблюдениям за всеми животными и некоторыми особенно выдающимися актрисами, отличный физический тонус для обаяния иногда гораздо более значим, чем собственно красота.
