– Доктор прав, – произнес Эйш своим обычным уверенным тоном, – и я сам…
– Доктор неправ, – возразила бледная девушка, – мне лучше знать. Прав поэт. Поэт всегда оказывается прав. О, он здесь с начала времен, он видел чудеса и кошмары, сопровождающие нас на пути и скрывающиеся под кустом или за камнем. Вы и ваше врачебное искусство, ваша наука… Вы существуете здесь всего лишь жалких несколько поколений и за это время не побороли даже тех своих врагов, которые поражают человеческую плоть. О, простите, доктор, я знаю, что вы славно сражаетесь, но лихорадка все приходит и приходит в деревню, и люди все умирают и умирают. А теперь и мой бедный отец умер. Господи, помилуй нас всех! Все, что нам осталось, – это верить в Господа, ведь не верить в бесов мы не можем.
Сказав это, она медленно пошла прочь, и никто не решился последовать за ней.
Весна уже сменялась летом, и над круглым столом, стоявшим в саду, раскинулся зеленый купол из листвы, когда американец, сидя там с двумя своими приятелями – юристом и врачом, – начал разговор с того, что давно его мучило.
– Итак, – сказал он, – что бы мы ни думали об этом всем, наверное, каждый уже пришел к одному и тому же выводу. Я не могу говорить об этом достаточно деликатно, но, в конце концов, это важный вопрос. Как нам поступить с делами бедняги Вейна, оставив в стороне его самого? Полагаю, вам, – он обратился к юристу, – известно, составил ли он завещание?
– Он оставил все дочери, не обременив ее никакими ограничениями, – ответил Эйш. – Но мы ничего не можем с этим сделать. Нет никаких доказательств, что он мертв.
– Никаких законных доказательств? – отметил Пейнтер сухо.
Доктор Браун в раздражении наморщил свой высокий лоб и сделал нетерпеливый жест.
– Конечно, он мертв, – сказал он. – Для чего нужна вся эта законническая возня? Вы прочесали всю рощу, не так ли? Человек неспособен взлететь с высокого утеса и воспарить над морем, он может только свалиться вниз. Как он может быть не мертв?
– Я говорю как юрист, – поднял брови Эйш. – Мы не можем предполагать его смерть или даже инициировать коронерское расследование, пока не отыщем тело бедолаги или хоть какие-то останки, которые можно обоснованно считать его телом.
– Понятно, – спокойно произнес Пейнтер. – Вы говорите как юрист, но, полагаю, несложно понять, что вы думаете как человек.
– Я лично предпочел бы быть человеком, а не юристом, – довольно резко бросил доктор. – Вот уж не знал, что законы устроены так по-дурацки. Что хорошего в том, что бедная девушка не может управлять собственным имуществом, а поместье хиреет? Впрочем, мне нужно идти, а то захиреют мои собственные пациенты.
И, коротко попрощавшись, он двинулся в сторону деревни.
– Этот человек исполняет свой долг с редкостным тщанием, – заметил Пейнтер. – Мы должны простить его… Как правильно сказать: манеры или манеру поведения?
– О, я не держу на него зла, – добродушно ответил Эйш. – Но я рад, что он ушел, потому что… В общем, потому что я не хочу, чтобы он знал, как чертовски прав.
С этими словами он откинулся на спинку стула и принялся рассматривать импровизированный зеленый навес над столом.
– Вы уверены, – спросил Пейнтер, вперив взгляд в стол, – что сквайр Вейн мертв?
– Более того, – отозвался Эйш, не отрывая взгляда от листвы, – я уверен, что знаю, как он умер.
– О! – произнес американец, вздохнул, и какое-то время они так и сидели: один уставился на дерево, второй – на стол.
– Уверен – наверное, слишком громко сказано, – продолжал Эйш. – но против вердикта «виновен» нужны серьезные аргументы. Не завидую адвокату защиты в этом деле.
– Адвокату защиты, – повторил Пейнтер и бросил на собеседника быстрый взгляд. Сейчас ему вновь почудились в Эйше наполеоновские черты, как тогда, когда они впервые говорили о легенде про святого Секируса. – То есть вы не считаете, что деревья…
– Да какие к черту деревья! – фыркнул юрист. – У этих деревьев были две ноги. Наш друг поэт, – с усмешкой добавил он, – назвал бы такое создание гуляющим деревом. Кстати о нашем друге поэте: вы ведь тогда заметили, что он вовсе не всю ночь драматически разгуливал вдоль моря, помните? Вы еще удивились, кажется. Увы, я, как и вы, отнесся к этому равнодушно, тогда я не был так уверен, как сейчас.
– В чем уверены?
– Во-первых, в том, что наш друг поэт той ночью отправился за Вейном следом: я видел, как он шел назад.
Пейнтер, бледный от волнения, подался вперед и ударил по деревянной столешнице так, что она заскрипела.
– Мистер Эйш, вы ошибаетесь! – вскричал он. – Вы прекрасный человек, но вы ошибаетесь. Вы наверняка видели сотни улик настоящих преступлений, но на сей раз вы неправы. Я знаю этого поэта, я знаю его как поэта, а это именно то знание, которого нет у вас. Вы помните, как он давал вам уклончивые и нелогичные ответы на ваши вопросы, помните, что он все время злобно смотрел и презрительно усмехался, но вам неизвестна сущность таких людей. Теперь мне ясно, почему вы не понимаете ирландцев. Порой они кажутся вам простофилями, порой хитрецами, порой кровожадными, а порой дикими варварами; на самом же деле они просто воспитанные люди, которые иронизируют про себя над теми, кто разбирается в жизни куда хуже их.
– Что ж, – ответил Эйш, – поглядим, кто из нас окажется прав.
– Поглядим! – воскликнул Сайприен и сорвался с места. Маска высокоученого эстета слетела с него, в его речи, будто в знак протеста, прорезался американский акцент, и сейчас перед Эйшем стоял типичный представитель Нового Света. Разминая руки и ноги, будто спортсмен, он сказал: – Взгляну-ка я сам, вот что. Обыщу завтра этот ваш лесок. Немного поздновато, конечно. Или, может, прямо сейчас пойти?
– Лес уже обыскали вдоль и поперек, – сказал юрист и тоже поднялся на ноги.
– Ага, – протянул американец, – обыскали. Слуги, полиция, местная полиция и вообще куча людей, но мнится мне, что всерьез никто ничего не искал.
– И что же вы собираетесь делать? – спросил Эйш.
– То, чего, бьюсь об заклад, никто так и не сделал, – ответил Сайприен. – Я залезу на дерево.
И, воспрянув духом, он бодрым шагом удалился в свою гостиницу.
На рассвете следующего дня он появился на пороге гостиницы «Герб Вейна», готовый отправляться хоть в другое полушарие. На плече у него висел полевой бинокль, огромный охотничий нож был приторочен к поясу и выставлен напоказ, как делают ковбои. Однако, невзирая на эту провинциальную простоту – или, может быть, именно из-за нее, – он с восторгом рассматривал каждую деталь в этой старинной деревне. Особенно любил он квадратную вывеску гостиницы, сделанную из дерева, – сейчас она как раз была у него над головой. Там был изображен геральдический щит, символы на котором казались Пейнтеру нагроможденными без особого смысла: синие дельфины, золотые кресты, алые птицы… Цвета и угловатая, аляповатая рисовка завораживали, словно представление кукольного театра.
