Сторонники крайней духовной замкнутости часто цитируют прекрасные строки, в которых Шекспир воспевает Англию как нечто отдельное от всего остального мира, «заморского» для нее:
…О Англия, священная земля,
Взрастившая великих венценосцев,
Могучий род британских королей,
Прославленных деяньями своими
Во имя рыцарства и христианства
Далеко за пределами страны, —
До родины упорных иудеев,
Где был Господь Спаситель погребен…
[110]
Но я в самом деле думаю, что тот, кто написал эти строки, приветствовал бы победителя при Лепанто почти с таким же воодушевлением, с которым он должен был приветствовать шотландского кальвиниста, некогда испугавшегося нарисованного дирка
[111].
Что касается Марии, то, думаю, с ней не возникло бы никаких трудностей. Мария являлась совершенно законной наследницей престола Англии, что гораздо больше, чем можно сказать о Елизавете. Общая мода на лояльность к законному монарху, которая чрезвычайно сильна в Англии, тоже оказалась бы Марии гораздо более к лицу, чем Елизавете, – просто потому, что первая из них была куда более популярным и доступным человеком. Она, которая так часто (возможно, слишком часто) умела пробудить к себе любовь даже посреди жгучей ненависти, наверняка сделалась бы достаточно любима в счастливой обители любви, опирающейся на трон, а дворец ее не уступал бы блистательным чертогам Рене Прованского
[112]. Я не вижу никаких проблем с ее популярностью, но и ее муж, будь он коронован или останься консортом, мог бы рассчитывать по меньшей мере на такую же популярность, как лучшие из других королей-супругов. Бессмысленно говорить, что он стал бы более популярен, чем Вильгельм Оранский, потому что невозможно быть менее популярным. Но англичане умеют быть вежливы с иностранцами, даже с иностранными супругами их королев. Теннисон, поэт-лауреат, был поражен тем, до какой степени принц Альберт соответствует роли идеального рыцаря Круглого стола. Бену Джонсону
[113], поэту-лауреату совсем иной эры, не пришлось бы столь сильно натягивать тетиву своей вежливости, чтобы сравнить дона Хуана с рыцарем из преданий о короле Артуре. По крайней мере, никто не мог сказать, что он был «паркетным» рыцарем.
Но, что гораздо важнее, Британия могла вспомнить артуровские времена в другом, куда более практическом смысле: как время защиты традиций римской культуры и христианской морали от язычников и варваров с дальнего края Земли. Если бы эта цель встала во весь рост – как вы думаете, многие ли сохранят желание спорить, должен правильный кальвинист быть супралапсарианцем или супрапарианцем?
[114] И сколь многих будет занимать вопрос, вправе ли пуританский солдат отбить нос у каменной статуи святого в Солсберийском соборе, если речь пойдет о том, имеет ли право дервиш из пустыни плясать среди обломков «Моисея» Микеланджело? Все нормальные христиане, если бы им довелось осознать опасность, выступили бы в защиту христианского мира. И Англия получила бы славу в той битве, как было прежде, когда корабль с багряными парусами вез английских «леопардов» на штурм Акры.
Единственное, чего, может быть, действительно стоило опасаться – это определенной враждебности по отношению к Франции, сопернице испано-австрийской коалиции. Хотя даже здесь есть смягчающие обстоятельства: симпатии Марии всегда были неразлучны со страной ее юности, ставшей для нее подобием любимой поэмы. Во всяком случае, мы бы не увидели ничего подобного той вражде, а точнее, слепой ненависти к Франции, которую наша страна унаследовала после победы вигов. То, что могло случиться в предлагаемом мной варианте истории, было бы больше похоже на наши средневековые войны с французами, которые вели люди, бывшие наполовину французами. Английские завоевания во Франции стали своего рода обратным движением воды в водовороте, ответом на исходное завоевание французами Англии: почти гражданская война, можно сказать, семейное дело. Как итог – в средневековой войне было больше интернационализма, чем в современном мире. То же самое можно сказать о войнах, которые разразились между Францией и Испанией в реальной истории: они не нарушили внутреннего единства латинской культуры. Людовик XIV был виновен в некотором преувеличении, сказав, что горы, называемые Пиренеями, полностью исчезли с лица земли
[115]. Множество туристов, более внимательных к деталям, подтвердили их существование и сообщили миру о королевской ошибке. В их словах была высшая правда: Пиренеи являются во всех смыслах естественной границей. Но Дувский пролив вскоре стал границей совершенно противоестественной: духовной пропастью, рубежом даже не между разными святыми покровителями, но между разными богами – а возможно, между разными вселенными. Люди, которые сражались друг с другом при Креси и Айзенкуре, исповедовали одну и ту же религию – и не придавали ей значения. Однако для людей, которые сражались при Бленхейме
[116] и Ватерлоо, была характерна совершенно новая особенность: тогдашние англичане испытывали равную ненависть к французской вере и французскому неверию. Результатом для обеих сторон стала невозможность понять идеалы друг друга в той великой гражданской войне, которая охватила всю цивилизацию. Снова приведу аналогию с Дуврским проливом, узким и вполне преодолимым, но все же столь суровым и опасным, что именно это имеет решающее значение; воды его не менее горьки, чем следует ожидать от моря, и тот, кто вознамерится его пересечь, должен помнить о морской болезни. Возможно, стоит лучше прислушаться к известным всем нам по детским историям вздохам последней католической королевы, не перестававшей горевать о потере последнего французского владения – и всегда носившей память о Кале в глубине своего сердца. С ее смертью, наверно, окончательно исчез тот незримый мост над водами пролива, что еще продолжал связывать нас с французским берегом.
