Росс снова равнодушно пожимает плечами. Сегодня он другой. Похоже, ему полегчало. Наверное, наконец перестал разрываться между надеждой и горем, выбрав последнее. Винить его сложно, как и верить в то, что сказал о нем Вик, но это непоколебимое горе изрядно раздражает и нервирует. Такое чувство, будто ему проще страдать, чем допустить, что Эл его бросила. Неужели ему приятнее поверить в ее смерть? Гадкая мысль, ехидная. Отчасти тому виной воспоминание о застывшем на лице Росса ужасе и поросшие бурьяном поля моей памяти, в которые обрывки дневника Эл вгрызаются словно яростные плуги в кислую грязь.
– Я видел у ворот пустые вазы, – говорит Росс. – Сейчас принесу.
Смотрю ему вслед, пытаясь подавить негодование и сожаление. Мы не заговаривали о поцелуе, однако не осмеливаемся смотреть друг другу в глаза и поддерживаем неловкое перемирие. Грош ему цена! Смотрю на могилу и вспоминаю слова сестры: «Я люблю Кэт». Следом неизбежно приходят мысли о Роузмаунте.
В отличие от первой жизни, вспоминать нашу вторую жизнь мне всегда было гораздо проще. При мысли об интернате Роузмаунт у меня щемит сердце. Он располагался в викторианском особняке, прежде католическом приюте для сирот. Холодная уродская махина с высокими потолками и горгульями, похожая на приют для умалишенных, где мертвых хоронят в общей могиле прямо в подвале… Воспитатели обращались с нами хорошо, насколько могли, но мы с сестрой никого к себе не подпускали. Две двенадцатилетние беглянки поклялись не рассказывать о себе ничего и никому, даже Старому морскому волку, нашедшему нас в гавани, где мы терпеливо ждали свой пиратский корабль. Пожалуй, это единственное обещание друг другу, которое мы с сестрой сдержали.
Как я понимаю теперь, мне пришлось гораздо легче, чем сестре, хотя плакала я больше, чем она. Эл постоянно злилась, вела себя вызывающе, отстранилась от всех и вся. Ее тщательно продуманные планы на будущее изумляли своим размахом и не имели никакой связи с реальностью. Мол, едва нам исполнится восемнадцать, мы покинем Эдинбург и уедем за границу; Эл станет художником-портретистом, я – писателем, и никто нам не будет нужен. Вероятно, она и сама понимала, насколько эти планы несбыточны. Закрывшись в нашей комнатке, сестра беспрестанно говорила о Зеркальной стране и ее обитателях так, словно они настоящие, словно ничего не изменилось и все только и ждут нашего возвращения. «Я по ним скучаю», – твердила она как мантру, как желание, которое исполнится, стоит лишь щелкнуть каблуками волшебных красных башмачков. Я понимала, почему Эл это делает. Лгать и хранить тайну тяжело, но еще тяжелее притворяться, что тебе все равно. В то время и у меня была своя постыдная тайна: больше всех я скучала не по маме или дедушке, а по Россу…
Росс возвращается с вазой. Лицо у него суровое и непроницаемое.
– Все хорошо?
Я киваю, и Росс наклоняется, чтобы поставить розы. Когда он снова выпрямляется, атмосфера между нами становится еще более напряженной. Я очень хочу сообщить ему про установленный плагин, но тогда придется рассказать и про письма, и про странички из дневника, объяснять, почему не сделала этого раньше… Нет, мне не хватит смелости – наши отношения и так слишком хрупкие и непростые.
Вспоминаю, как сидела рядом с Россом на ящике в салуне Трехпалого Джо. Эл тогда переметнулась к индейцам и планировала внезапное нападение на Бумтаун, а мы делали вид, что ни о чем не подозреваем. Наверное, была осень или зима – воздух вырывался изо рта облачками белого пара. Бумтаун доживал свои последние дни, и вскоре на смену ему пришел Шоушенк, потому что это одно из моих последних воспоминаний о салуне.
Росс задумчиво помолчал, потом повернулся ко мне и внимательно посмотрел прямо в глаза.
«Расскажи-ка мне про Остров».
Я улыбнулась, радуясь, что он со мной заговорил. Впрочем, я прекрасно понимала: он спрашивает у меня лишь потому, что рядом нет Эл.
«Остров называется Санта-Каталина, это в Карибском море. Он просто потрясающий! Там есть пляжи и лагуны, мангровые заросли и пальмы. Наш папа, капитан Генри, выстроил крепкий форт и огромный дом, а островитяне назвали в честь него улицу, деревню и даже высокую скалу, потому что они его просто обожают».
Росс посмотрел на меня с прищуром.
«Почему же папа за вами не приезжает? Почему не заберет вас отсюда?»
«Не знаю. – Моя улыбка погасла, радость тоже улетучилась. – Мама говорит, что в один прекрасный день он обязательно вернется».
Взгляд Росса стал еще более пронзительным, в глазах вспыхнули серебряные искорки, и вдруг я испугалась – то ли его самого, то ли того, что он скажет. Росс сжал губы с недобрым видом.
«Не верь ей, Кэт! Люди постоянно лгут!»
Воспоминание придает мне храбрости, и я поворачиваюсь к Россу.
– Не расскажешь, чем я так сильно тебя разозлила?
– Я вовсе не злюсь. – Росс нервно прижимает ладони к глазам.
– Про вторую открытку я обязательно рассказала бы, просто не успела…
– Кэт, ты должна быть со мной честной и рассказывать мне обо всем! Перед полицией нам нужно выступать единым фронтом, понимаешь? – Росс хватает меня за руку холодными как лед пальцами. – Я же говорил, что Рэфик не относится к расследованию всерьез!
Я считаю иначе, но Росс много в чем ошибается. Перевожу взгляд на наши руки.
– Ладно, обещаю. Прости! – Он глубоко вздыхает и отпускает мои пальцы.
– Послушай, – говорю я. – Вчера вечером…
– Это была ошибка, – выпаливает он и отворачивается.
Я киваю, не обращая внимания на застарелую боль в груди.
– Мы оба устали, расстроились. Да еще виски…
Я пытаюсь изобразить улыбку, но выходит неубедительно.
– Я… – Росс прочищает горло. – Кэт, ты должна знать. Целуя тебя, я вовсе не думал… Я целовал тебя не потому, что ты напомнила мне Эл, или потому, что принял тебя за нее. – Он смотрит мне в глаза. – Я не хочу, чтобы ты так думала!
– А я и не думаю, – отвечаю я.
Росс всегда считал нас разными и никогда не путал, в отличие от многих других. Только мне от этого не легче…
* * *
Мы возвращаемся в дом, и на нас сразу обрушивается тяжкий груз ужаса и чувства вины. Я нагибаюсь за очередной открыткой и разрываю конверт с надписью «Кэтрионе». Росс прислоняется к малиново-красной стене, и на его щеке дергается мускул.
– Что пишут?
Опускаю взгляд на ярко-красную надпись: «Он причинит боль и тебе». Росс вопросительно смотрит на меня усталыми красными глазами.
Закрываю открытку, иду в прихожую.
– Ничего нового.
– Ясно, – говорит он и уходит в темноту коридора.
А я вспоминаю наш девятнадцатый день рождения. По идее, к этому времени воплощение блистательных планов Эл уже должно было идти полным ходом, однако я сидела в унылом приемном покое на грязном диване, разглядывая морские пейзажи в дешевых пластиковых рамках. В ослепительно белой больничной палате я попрощалась с нашими планами окончательно. Я посмотрела на Эл, она – на меня. Плотно спеленутая простынями, на руке окровавленная повязка, удерживающая воткнутый в тыльную сторону ладони внутривенный катетер. На лице сестры сияла улыбка, которую мне не забыть никогда: усталая и неверная, и при этом наполненная неописуемой радостью и ненавистью. Голос охрипший, в нем клокочет смех.
