– Кэтриона! – Рэфик берет меня за руки. – Выслушайте, прошу вас. Предыдущая попытка Эл покончить с собой, ее депрессия и таблетки, которые она принимала на момент исчезновения, оставленный дома кошелек, телефон, паспорт, обнаружение яхты совсем в другом месте, нежели она говорила служащему клуба, – все это свидетельствует либо о несчастном случае, либо о суициде. Вероятно, мы так никогда и не узнаем, что именно с ней произошло. Мне очень жаль, правда!
У меня просто голова кругом. Если расскажу Рэфик про письма, то придется рассказать и про Зеркальную страну, и про дневник Эл. Мне придется рассказать ей и о том, что случилось четвертого сентября девяносто восьмого, а я не могу.
Мне хочется встать и выбежать вон. Расследование должно продолжаться, однако Рэфик всеми силами пытается его свернуть. Если я ничего не предприму, то навсегда останусь с этой свинцовой тяжестью в груди, с ужасной пустотой на сердце, в которую канет все, что было в моей жизни исключительного. Я больше не смогу чувствовать себя особенной, одной на сто тысяч детей, редкой, как совиный козодой или калифорнийский кондор. Я больше не смогу лежать в постели с температурой и одновременно летать, ощущать дуновение ветра, щекотку листьев и веток, ужас падения, боль удара о землю, чудо узнавания. Я больше не смогу быть половинкой целого, перестану помнить о днях, часах, минутах, которые оставались до того, как мы едва не слились в одно существо, как песок и известняк сплавляются в стекло. Не хочу, чтобы внутри осталась лишь невыносимая пустота! Не хочу смириться с тем, что всю жизнь прожила во лжи, что мы с Эл вовсе не особенные, что сестра умерла, а я этого даже не почувствовала, что я смогу выжить одна в этом огромном мире…
Я снова плачу. Кашляю, рыдаю, свернувшись калачиком на полу и вцепившись в ножки стула, как ребенок.
Анна права. Я все сделала неправильно! Я подвела Эл. Хуже того, я предавала ее всеми возможными способами: встречалась с ее парнем, ненавидела, не верила, бросила ее… Много лет думала о сестре лишь плохое, в то время как сама струсила и сбежала. И я даже не могу добиться для нее правосудия! Просить прощения уже не у кого…
* * *
Рэфик даже не пытается меня успокоить. Она ждет, пока не утихнет горе, потом помогает мне сесть на стул и достает из ящика стола бутылку виски.
Я выпиваю залпом, и она тут же наливает еще. Меня трясет, тело скручивают судороги.
– Эл всегда хотела, чтобы ее кремировали… – шепчу я.
– Готовиться к похоронам еще рано, – заявляет Рэфик. – Сначала окружной прокурор должен изучить наш отчет и заключение судмедэксперта, проводившего вскрытие, и дать свое заключение. Если Эл хотела быть кремированной, то это возможно лишь с одобрения прокурора.
– Почему? Если это несчастный случай или, как вы говорите, самоубийство, то зачем…
– Независимо от того, что мы знаем или думаем, нужно собрать все доказательства и изложить их должным образом, как полагается при рассмотрении любого дела. – Она смотрит мне прямо в глаза. – К тому же в данном деле есть некие нестыковки. Я назвала бы их необычными обстоятельствами.
Я выпрямляюсь.
– Какие такие обстоятельства? Почему вы не говорили об этом раньше?
И вдруг я снова ловлю на себе тот самый пристальный взгляд, которым инспектор смотрит на меня уже несколько дней.
– Сейчас существует множество способов установления личности, но мы всегда следуем одному и тому же протоколу: личные вещи, особые приметы, визуальное опознание, стоматологический статус, ДНК. – Рэфик смотрит мне прямо в глаза. – В случае с Эл, как сказала доктор Макдаф, разложение тела и прочие повреждения настолько серьезные, что особые приметы и визуальное опознание невозможны.
У меня снова перехватывает дыхание, как в морге, и я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть.
– Я знаю, Кэтриона, для вас это очень травмирующий опыт, но мы с вами хотим одного и того же: закрытия дела. Поэтому нужно разобраться с этими… нестыковками.
Я молчу. Рэфик подается вперед и едва не касается меня.
– Кэтриона, помните, я хотела задать вам несколько вопросов?
Я не киваю, хотя и помню. Мне ясно, о чем будут эти вопросы. Мне ясно, что стоит за ее косыми взглядами и многозначительными паузами. Инспектор долго ждала своего часа, и вот я попалась.
– После того как водолазы подняли личные вещи погибшей, мы занялись также ее зубным статусом. Кэтриона, как вы думаете, что мы обнаружили?
Я нервно сглатываю.
– Мы вообще не обнаружили никаких зубных карт Эл. – Рэфик невесело улыбается. – Я поручила Логану собрать более подробную информацию, пока идет исследование ДНК. Самые общие сведения: место рождения, родители, школа. И знаете, что мы нашли, Кэтриона?
Голос все еще добрый, но слова она чеканит.
Я ухитряюсь помотать головой.
– Ничего. Мы не нашли ровным счетом ничего. – Я закрываю глаза. – Потому что до пятого сентября девяносто восьмого года ни Эл, ни вас словно и не существовало.
Глава 21
Мы с Эл сидим, скрестив ноги, на кровати в кафе «Клоун». Эл – в блестящих панталонах на подтяжках в горошек, я – в клетчатом комбинезоне и оранжевом парике. Наши лица набелены, мое раскрашено, как у грустного Дики Грока, у Эл – ярко-красный рот как у жутковатого весельчака Пого.
Мы с Эл сидим за пластиковым столиком в американском кафе пятидесятых годов. Пьем черный кофе и кушаем пончики. Пого развалился рядом с нами, Дики Грок стоит у фритюрницы. Музыкальный автомат играет Teddy Bear, Love Me Tender, Blue Moon of Kentucky
[12]. Я шепчу Эл: «Когда нам можно будет уйти?» Потому что на самом деле мы с ней не клоуны, и они могут об этом догадаться. Клоуны – умные и страшные и совсем не похожи на людей. Это отдельный вид. Всем известно, что клоуны ненавидят людей. Огромная красная ухмылка Эл говорит: «Еще рано». Эл больше пугает Зубная Фея, а все знают, что Зубная Фея ужасно боится клоунов.
А вот Синяя Борода – нет.
* * *
В кафе слишком жарко, людно, шумно. Гул голосов, скрип стульев, скрежет кофейных зерен в кофемолке и громкое шипение пара. Я смотрю в запотевшее окно во всю стену: по улице плывут зонтики, спешат по своим делам укутанные в плащи прохожие.
– Подумать только, снег в апреле! – ворчит Рэфик, усаживаясь и придвигая ко мне большую чашку капучино и три пачки печенья «Бурбон».
Я грею руки об чашку. За столиком позади нас вскрикивает ребенок и оглушительно орет младенец.
– Поешьте, – уговаривает Рэфик.
В животе камнем лежит тошнота. Начинает плакать еще один ребенок.
– Никогда не хотела своих детей, – признается Рэфик, закатив глаза. – Не считая странного дня в две тысячи шестом. А потом – тик-так, и мои часики встали навсегда, слава богу!
