Оттуда Шварцшильда перевели в артиллерийский полк Пятой армии Германской империи, в окопы в Аргоннском лесу на французском фронте. Когда он представился командирам, ему приказали рассчитать траекторию двадцати пяти тысяч снарядов с ипритом, которые планировали выпустить по французским войскам среди ночи. «Они хотят, чтобы я помог им спрогнозировать ветра и грозы, но ведь именно мы разжигаем огонь, который оживляет стихии. Хотят узнать идеальную траекторию, по которой снаряды настигнут врага, и не видят затмения, что тащит всех нас в пропасть. Надоело слышать, как командиры говорят, что с каждым днем победа всё ближе, конец войны не за горами. Разве они не понимают, что за взлетом всегда наступает падение?»
И даже попав в мясорубку войны, Шварцшильд не оставлял своих исследований. На груди, под кителем, он носил тетрадку с записями. Получив звание подполковника, воспользовался служебным положением и попросил, чтобы ему прислали из Германии последние публикации из области физики. В ноябре 1915 года он прочитал статью об уравнениях общей теории относительности в 49-м номере журнала Annalen der Physik и начал работать над решением, которое несколько месяцев спустя отправил Эйнштейну. С того момента в нем произошла перемена, поменялся даже его стиль ведения записей. Почерк становился с каждым разом всё мельче, и его конспекты было практически не разобрать. В дневнике и в письмах к жене патриотический энтузиазм уступил место горьким жалобам на бессмысленность войны, нарастающему презрению в адрес офицерского состава, и это чувство становилось тем сильнее, чем ближе Шварцшильд подходил к сингулярности в своих расчетах. Найдя решение, он не мог думать ни о чем другом: ученый настолько погрузился в свои мысли и витал в облаках, что во время вражеской атаки забыл принять меры, и снаряд из мортиры разорвался в нескольких метрах от его головы. Он уцелел чудом.
В конце осени Шварцшильда перебросили на Восточный фронт. Солдаты, с которыми он встречался по пути, передавали ему слухи о жестоких расправах над гражданскими, о насилии, о массовых депортациях. О городах, от которых за ночь оставались только руины. С лица земли исчезали города, не имеющие никакой стратегической ценности, как не бывало их и вовсе. Зверства не поддавались никакой военной логике, и зачастую было не разобрать, кто из враждующих сторон за них в ответе. Однажды Шварцшильд увидел, как его подчиненные тренируют меткость: в качестве мишени они выбрали тощую собаку, что дрожала вдалеке, чуть живая от страха. Что-то внутри него надломилось. В начале войны Карл делал зарисовки военного быта или рисовал пейзажи, которые день ото дня становились всё более холодными и мрачными, а теперь целые страницы были изрисованы жирными угольными линиями или спиралями, выходившими за границы листа. В конце ноября его батальон присоединился к Десятой армии неподалеку от белорусского Коссова. Карла поставили во главе небольшой артиллерийской бригады. Оттуда он отправил письмо с черновиком сингулярности Эйнару Герцпрунгу, коллеге из Потсдамского университета. В письме рассказал про язвы на теле и много писал о пагубных последствиях войны для Германии, которую он любил, хотя и понимал, что она стоит на краю пропасти: «Мы достигли вершины цивилизации. Остается только падать».
Пузырчатка, острый язвенно-некротический гингивит. Из-за волдырей на пищеводе он не мог глотать твердую пищу. Язвы во рту и горле горели огнем, когда пытался выпить воды. Карла отправили в отставку, врачи сказали, надежды нет, но он всё равно решал уравнения общей теории относительности, не в состоянии угнаться за собственными мыслями – чем дальше развивалась болезнь, тем быстрее работал мозг. За свою жизнь он опубликовал сто двенадцать статей – больше, чем любой другой ученый XX века. Последние статьи он редактировал так: листы бумаги лежали на полу, а Шварцшильд на кровати, перевернувшись на живот и свесив руки; всё его тело покрывали язвы и коросты от вскрывшихся волдырей, и оно напоминало модель Европы в миниатюре. Пытаясь отвлечься от боли, он фиксировал форму и расположение волдырей на теле, поверхностное натяжение жидкости в них, среднюю скорость разрыва, но избавиться от пустоты, которую создали уравнения в его голове, оказалось невозможно.
Он исписал три тетради новыми расчетами, искал способ обойти сингулярность, искал ошибку в собственных рассуждениях. В последней тетради Шварцшильд рассчитал, что любое тело может создать сингулярность, если его вещество будет сжато в достаточно малом пространстве: Солнцу хватит и трех километров, Земле – восемь миллиметров, среднестатистическому телу человека – 0,000000000000000000000001 сантиметра.
Внутри дыры, которую предсказывала его метрика, основные параметры Вселенной обменивались свойствами: пространство текло, как время, время расширялось, как пространство. Это искривление меняло принцип причинности. Карл рассчитал: если гипотетический путешественник сможет пережить путь к центру этой необыкновенной зоны, он увидит свет и информацию о будущем, что позволит ему видеть то, чего еще не случилось. Если он попадет в центр пропасти и сила гравитации при этом не разорвет его на тысячи кусочков, он сможет различить два образа, наложенные один на другой. Они будут одновременно отображаться в небольшом круге у путешественника над головой, как те, что мы видим в калейдоскопе. На одном изображении он увидит всю будущую эволюцию Вселенной на немыслимой скорости, а на другом – прошлое, застывшее в моменте.
Но странности не ограничивались внутренним пространством пропасти. Вокруг сингулярности существует предел, граница, точка невозврата. Если объект, будь то целая планета или крохотная субатомная частица, пересечет эту черту, назад он уже не вернется. Исчезнет из Вселенной, будто провалился в бездонный колодец.
Десятилетия спустя этот предел назвали радиусом Шварцшильда.
Эйнштейн написал элегию на смерть Шварцшильда и зачитал ее на похоронах ученого. «Он боролся с трудностями, которых избегали другие. Любил находить связи между многочисленными гранями природы, но источником поиска для него всегда было удовольствие: радость, которую переживает художник, головокружение, которое испытывает визионер, способный различить ниточки, из которых сотканы будущие дороги». Эти слова он сказал перед небольшой группой людей, собравшихся у могилы Шварцшильда, однако никто не мог себе представить, как сильно покойного ученого терзало его величайшее открытие. Даже Эйнштейн не понимал, что бывает, когда уравнения превращаются в сингулярность, единственным решением которой становится бесконечность.
Молодой математик Рихард Курант последним говорил с Карлом Шварцшильдом с глазу на глаз, и он один мог подтвердить, насколько сильно сингулярность повлияла на разум астрофизика.
Курант был ранен под Равой-Русской, в военном госпитале он познакомился с Шварцшильдом. До войны он работал помощником Давида Гильберта, одного изнаиболее влиятельных математиков своего времени, и узнал Карла сразу же, несмотря на то что лицо астрофизика было сильно обезображено язвами. Он робко подошел к ученому, не понимая, как такой уважаемый и значимый для мира науки человек оказался в настолько опасном месте. В дневнике Курант записал, что взгляд подполковника Шварцшильда, затуманенный на полях сражений, вдруг засиял, стоило ему рассказать о гипотезах Гильберта. Они проговорили ночь напролет. На рассвете Шварцшильд поделился своим открытием.
