– Я должна была предупредить вас, – продолжала миссис Хилл. – Я слишком люблю вас, чтобы молчать. Кто-то должен был это сказать.
Мэри кивнула. Когда стало ясно, что она не собирается отвечать, миссис Хилл вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Как только она ушла, Мэри зарылась лицом в подушки. Как она могла быть так глупа? Зная, что в этих занятиях нет ничего плохого, она не подумала о том, как они могут выглядеть для других. Она наслаждалась ими так сильно, что позволила удовольствию взять верх над здравым смыслом. Неужели она ничему не научилась после того случая с Джоном Спарроу? Тогда она поклялась, что никогда больше не позволит себе действовать так бездумно, и снова совершила ту же ошибку. Она была дурой, невежественной, грубой дурой, слишком беспечной или своенравной, чтобы представить себе последствия своего поведения.
Мэри легла на свою старую кровать и подумала о Шарлотте. Если миссис Хилл заметила, сколько времени мистер Коллинз проводит в обществе гостьи и какое удовольствие он от этого получает, то Мэри не сомневалась, что его жена тоже это замечала. Гнев Шарлотты за обеденным столом не был внезапным взрывом негодования, вызванным гордостью, которую мистер Коллинз так бестактно проявил, когда Мэри декламировала греческий алфавит. Эта злость кипела в ней уже некоторое время, подогреваемая часами, проведенными Мэри с ее мужем, и удовлетворенными выражениями их невинных, непонимающих лиц, когда они выходили из библиотеки после плодотворного дневного занятия. Если Мэри и не считала возможным испытывать ревность к нелюбимому человеку, то теперь она знала, как дела обстояли на самом деле.
Ей потребовалась почти вся ночь, чтобы принять решение, как быть дальше. Более смелая женщина могла бы пойти к Шарлотте и попытаться объяснить ей правду, настаивая на том, что поведение их было истолковано совершенно неправильно. Однако Мэри знала, что не сможет этого сделать. Разговор с Шарлоттой придавал ситуации значение, которого она не заслуживала, и Мэри подозревала, что не сможет оправдать себя под обвиняющим взглядом Шарлотты. Спотыкаясь и бахвалясь, в своем замешательстве она могла намекнуть на вину, которой за ней не было. Шарлотта будет безжалостна, а Мэри не сможет справиться с ее презрением. Она боялась того, кем стала Шарлотта, и была уверена, что такая беседа не закончится хорошо.
Однако какие-то действия были необходимы, и Мэри скоро поняла, что от нее требуется. Уроки греческого должны быть прекращены, и она больше не сможет проводить время одна в обществе мистера Коллинза.
Лежа в темноте, она знала, что это правильное решение и единственно возможный выбор, но, раздумывая о том, что это означало, она осознавала, сколь горькая перспектива лежала перед ней. Снова она должна была отказаться от своих собственных удовольствий ради удовольствия других людей. Она послушно сбросила со счетов Джона Спарроу, когда того потребовали приличия. Теперь она готова была отказаться от всех удовольствий, которые доставляли ей новые занятия, чтобы избежать любого намека на близость, которую она никоим образом не поощряла, не чувствовала и была уверена, что в действительности ничего подобного не существует.
Снова и снова Мэри задавалась вопросом, не обманывает ли она себя. В милионный раз за бессонную ночь искала она хоть малейший намек на то, что в сердце ее теплилась надежда на что-то большее, чем просто дружба с мистером Коллинзом. Как и всегда, она не находила ничего – никаких признаков подавленных нежных чувств. Напротив, чувства, которые вызвал в ней Лонгборн, были совсем иного рода. Когда она ходила по ухоженным комнатам, когда смотрела, как Шарлотта возится в огороде, а главное, когда та обнимала юного Уильяма и целовала его пушистую голову, Мэри охватывало такое волнение, которое, по ее мнению, должны были заметить все. Но это была не любовь к мистеру Коллинзу. Это было чувство глубокой, гневной тоски – тоски по жизни, которая могла бы принадлежать ей, если бы все обернулось иначе. Тоски по тому, чтобы все уладилось, чтобы у нее был дом, который она могла бы назвать своим, и безопасное место в мире. Но все больше Мэри убеждалась в том, что теперь этого никогда не случится, что она всегда будет гостьей в жизни других, вынужденная приспосабливаться к тому, чего от нее требовали люди, от которых она зависела.
Действительно, за то время, что они провели вдвоем в библиотеке, ее мнение о мистере Коллинзе изменилось. Мэри привыкла к его обществу и с удивлением обнаружила, что его самые раздражающие черты проявлялись гораздо реже, когда он не стремился произвести впечатление на окружающих. Он был терпеливым учителем, и такая открытая оценка ее успехов была очень приятной – никто никогда прежде не хвалил ее с таким неподдельным энтузиазмом. Мэри чуть не рассмеялась в темноте, подумав, что сейчас она испытывает к нему более теплые чувства, чем тогда, когда надеялась стать его женой. Он оказался более приятным человеком, чем представлялся тогда, давно, и этому мнению не в последнюю очередь способствовало то, что Мэри знала, как он несчастен. Это знание вызывало у нее жалость, но это был предел ее привязанности к кузену. Между ними не было ничего, кроме дружбы единомышленников, жаждущих познания. Именно поэтому то, что должно было произойти дальше, казалось несправедливым по отношению к ним обоим. Однако Мэри знала – это должно быть сделано, и сделано быстро, пока решимость ее не покинула.
Мистер Коллинз был занят делами до самого пятичасового чая, и только ближе к вечеру Мэри открыла дверь в библиотеку и обнаружила его уже сидящим за письменным столом с ручкой и бумагой.
– Послушайте, мисс Беннет, так не пойдет. Мы еще должны разобраться с глаголами и падежами.
Мэри села, не в силах встретить его улыбку.
– Боюсь, мистер Коллинз, что мы не сможем продолжать занятия. Я думаю, нам больше не подобает проводить так много времени вместе.
Кузен был так удивлен, что прошло несколько мгновений, прежде чем он заговорил:
– Мисс Беннет, что вы имеете в виду? Здесь не может быть и намека на какое-либо преступление. Моего сана священника Англиканской церкви должно быть достаточно, чтобы рассеять подобные подозрения. И, как вы могли заметить, я всегда держу дверь немного приоткрытой.
– Я понимаю это, сэр. И я не из тех женщин, которые заставляют мужчину забыть о том, чем он обязан себе и своей семье. Но мне неудобно продолжать так и дальше. Мы знаем, что нам не в чем себя упрекнуть, но внешнее впечатление, похоже, против нас.
Его лицо вытянулось.
– Были пересуды? Сплетни? Их уже слышал… кто-то?
– Нет, – заявила Мэри с большей уверенностью, чем чувствовала. – Это только мое беспокойство.
Она надеялась, что это положит конец разговору, и начала подниматься, чтобы уйти, но, к ее удивлению, мистер Коллинз встал и заговорил неожиданно рассудительным тоном:
– Пожалуйста, задержитесь на минутку, мисс Беннет. Прошу вас, выслушайте меня, прежде чем уйдете. Я не буду пытаться спорить с вами. Если вы убеждены, что наши занятия должны закончиться, то я не могу вам перечить. Ваша деликатность делает вам честь. Признаюсь, я и сам не вижу в них ничего дурного. Однако я не храбрый человек, и хотя сейчас я могу признать желание продолжать наши уроки, я знаю себя достаточно хорошо, чтобы подозревать, что у меня не хватило бы решимости придерживаться того же мнения, будь оно серьезно оспорено.
