Фил Хилл родился 20 апреля 1927 г. в обеспеченной семье. Детство он провел в Санта-Монике. Отношения с родителями были так себе. Робкий и замкнутый, не особо преуспевающий в спорте, он сторонился общения. Дети смеялись над ним, когда он не мог попасть по мячу бейсбольной битой, и это травмировало Фила. Играм со сверстниками он предпочитал прогулки по свалкам, где изучал кучи ржавого мусора. К шести годам он мог распознать любую марку автомобиля с первого взгляда.
Первую машину Хиллу подарила его тетя, когда тому стукнуло 12 лет. Это была старенькая поломанная Model T за $40. При помощи дворецкого тетушки мальчику удалось починить двигатель. Он был слишком юн для того, чтобы самостоятельно выезжать на дорогу, но у него был друг Джордж Херст, внук медиамагната Уильяма Рэндольфа Херста. В поместье Херстов, расположенном в каньоне неподалеку от Санта-Моники, имелся ипподром, где мальчики часами нарезали круги по грунтовой дорожке, учась плавно заходить в повороты и разгоняться на прямой.
После школы Хилл поступил в Университет Южной Калифорнии, но бросил учебу и пошел продавать иномарки в Roger Barlow's International Motors. Тогда же он начал совершенствовать свои навыки гонщика, соревнуясь в Торри-Пайнс, Палм-Спрингс и Санта-Ане. Автогонки привлекали толпы зрителей. Чтобы поучаствовать в них, водители приезжали даже из таких мест, как Тусон и Сан-Франциско. На пыльных просторах Южной Калифорнии, вдалеке от Ле-Мана и Монцы, группа молодых людей устраивала гонки на спорткарах в европейском стиле. В то время как Кэрролл Шелби становился главным гонщиком на Юге и Среднем Западе США, Хилл выигрывал гонку за гонкой на Западном побережье. Его героями были европейские асы, о которых он знал все.
В 1951 г., после смерти родителей, получив наследство, он сразу поехал в Нью-Йорк к Луиджи Чинетти, дистрибьютору Ferrari. Чинетти предложил Хиллу подержанный 212 Export за $6500. Автомобиль стоил в три раза меньше нового, однако был отягощен кровавой историей. Тем летом гонщик по фамилии Ларивьер за рулем этой машины врезался на трассе «Ле-Ман» в проволочное ограждение. Ему оторвало голову. Машину подлатали и выставили на продажу, поскольку Энцо Феррари нужны были деньги. Благодаря этому Хилл смог выступать на собственном итальянском родстере – третьем или четвертом по счету Ferrari, коснувшемся калифорнийского асфальта.
Через два года Хилл принял участие в гонках на международном уровне. Оказавшись на трассе бок о бок со своими кумирами, он вдруг обнаружил, что вполне может составить им конкуренцию. Но тогда же перед ним открылась и другая сторона автоспорта. На соревнованиях в Аргентине из разбитого Aston Martin выскочил водитель, пылающий как факел. Он сгорел заживо прямо на глазах у Хилла. В 1953 г. Хилл впервые принял участие в «24 часах Ле-Мана» как член команды Osca братьев Мазерати. Спустя несколько дней состоялись похороны разбившегося на этой трассе американского гонщика Тома Коула.
Гоночный трек был местом для таких безжалостных людей, как Альберто Аскари, который намеренно плохо относился к своему сыну, чтобы тот не скучал по нему, когда придет его очередь погибнуть в автокатастрофе (так и случилось, он разбился на Ferrari в Монце). Или таких, как француз Жан Бера, который носил вместо уха протез, поставленный ему после одной из аварий, и любил снимать его в самых неподходящих ситуациях, достигая этим, как он полагал, комического эффекта.
Постепенно стресс накапливался и начал брать свое: Хилла стали одолевать панические атаки. Перед каждым стартом его сердце бешено колотилось, мышцы сводила судорога, а выкуренная сигарета казалась последней. Из-за болей в желудке ему пришлось перейти на детское питание. Теперь даже после победы он впадал в депрессию.
Зачем он так рисковал своей жизнью? Американскому стереотипу необузданного гонщика этот парень явно не соответствовал. Он был из приличной семьи, говорил по-французски и обожал Бетховена. И тем не менее что-то заставляло его снова и снова выходить на старт.
Хиллу сделали рентген желудка и обнаружили язву. Только после этого, в возрасте 26 лет, он решился оставить автогонки. Но прошло несколько месяцев, и в один осенний день, незадолго до «Карреры Панамериканы» 1954 г., Хилл получил письмо от техасского нефтяника Аллена Гиберсона, который искал жокеев для своих железных коней. В конверте лежала фотография Ferrari с 4,5-литровым двигателем и «плавником» в форме акульего хвоста. Под фотографией Гиберсон написал всего несколько слов:
«Гарантированно не вызывает язвы».
Мексиканская шоссейная гонка проходила вдоль Панамериканского шоссе, от границы с Гватемалой до Рио-Гранде, и была разделена на несколько этапов. Всего она занимала пять дней. Протяженность трассы – 3070 км.
– Едешь так быстро, как только можешь, – описывал ее пилот индикара Чак Стивенсон. – А потом мчишься еще быстрее.
В том году гонка унесла жизни семи человек. Хилл пришел вторым. Мексиканцы окрестили его El Batallador («Боец»). Именно тогда Хиллу позвонил синьор Феррари, и вскоре он уже трясся в поезде, державшем путь на юг, к Модене, через Итальянскую Ривьеру.
…
Подписав с Феррари контракт, Хилл переехал в отель Reale, расположенный на Эмилиевой дороге. Он начал тестировать машины, проводя много часов на автодроме. Поддерживать форму ему помогали поездки на велосипеде по холмам к западу от фабрики. С приближением ночи оживал бар отеля. Его наполняли гонщики и красивые женщины, ходячие кошельки и их прихлебатели, журналисты и просто разнообразные чудаки, стянувшиеся в Модену на рев 12-цилиндрового мотора.
Хилл тогда находился, как он сам выражался, на скамейке запасных, и от этого у него начал развиваться комплекс неполноценности. Формально все, с кем он общался, были его коллегами по команде, но он прекрасно понимал, что на трассе они сделают все, чтобы отобрать у него победу. Хилл участвовал во всех главных гонках: в «Ле-Мане», на трассе «Нюрбургринг» и в Монце. С собой он возил акустическую систему класса Hi-Fi и свои любимые записи Бетховена и Вивальди.
Постепенно инженеры Ferrari прониклись уважением к этому скромному, но талантливому американцу. Он оказался умелым механиком и понемногу начал говорить по-итальянски, чем вызывал к себе еще большее расположение. Он ясно осознавал, где находятся пределы возможностей машины и его самого, чтобы достигать их, но сохранять ситуацию под контролем.
В некотором смысле Хилл пришелся здесь ко двору даже лучше, чем у себя на родине. В Европе профессиональные автогонщики вызывали уважение. Это было приемлемое призвание, в том числе и для образованных мужчин, которые не забывали надевать к ужину галстук. От оперных певцов и университетской профессуры они отличались лишь тем, что постоянно вступали в схватку со смертью. Казалось, что этим людям вообще наплевать на опасность. Но Хилла эта составляющая его профессии совершенно точно тревожила. С течением времени он превратился, по выражению одного гоночного аналитика, «в человека, непревзойденное и филигранное мастерство которого выросло на почве все более обостряющегося и почти параноидального страха смерти».
– Я бы очень хотел выбраться из всего этого невредимым, – сказал как-то Хилл журналисту. – Калеки приводят меня в ужас. Даже в детстве я не мог смотреть на изуродованных людей, не мог выносить даже вида чужих страданий. Возможно, уже тогда я боялся, что когда-нибудь кончу как они.
