Иоганн Фест пожал плечами. Не только еврейские, греческие тоже есть. И латинские, но этих поменьше. В общем, на все вкусы.
Успел он вовремя, на часах начало одиннадцатого вечера. Pentagram perfectus благоухала свежей краской, чем-то напоминая грубый эскиз звездного атласа. Створные знаки окружали ее, словно большие жуки. Все вместе так и просилось на выставку дегенеративного искусства, от чего доктор Фест испытывал законную гордость. Не хуже, чем у прочих!
Осмотр длился долго, но ничего комментировать Брандт не стал. Перелистал страницы в папках, положил обратно.
— С этим справились. Что ж, доктор, ровно в полночь проведете обряд. Свечи вам принесут и помогут расставить. И не вздумайте спорить, как говорят ваши евреи: сказавши алеф, следует говорить бейта. Хочу напомнить: нам требуется результат. Это и в ваших интересах.
Доктор Фест понимал — не отстанут. Результат? А хорошо бы напустить на эту сволочь самого Дьявола! Жаль, не выйдет, но время все-таки следует потянуть.
— Вам-то зачем это, штандартенфюрер? Вы же атеист!
Тот негромко рассмеялся.
— Естественно! Зато будет повод отправить вас в Бухенвальд. Не верю, что вы вернулись в Рейх потому как соскучились по яблочному шнапсу. Стапо уже начало вашу разработку…
— И где теперь стапо?
* * *
Можно ничего не делать вообще или вместо заклинаний почитать стихи запрещенного в Рейхе Генриха Гейне. Результат один, но доктор Фест решил играть по правилам. Во-первых, не отказался, а во-вторых, соблазн, самый настоящий, дьявольский. Мало кто видел воочию Совершенную Пентаграмму. А уж провести обряд эвокации! Лет через двадцать будет, чем удивить коллег. Личный опыт черного мага — не шутка.
Впрочем, особо он не старался. Комбинезон и все лишнее отдал молчаливому охраннику, подождал, пока зажгут свечи, приготовил листок с заклинанием. Профессор Раух не советовал становиться в центр пентаграммы, хотя многие рукописи рекомендовали именно это. Лучше быть в стороне, Pentagram perfectus должна послужить ловушкой, Силой Букв удержав страшного гостя.
Доктор Фест взглянул на циферблат. Через десять минут полночь. Можно тушить свет. Ну, что, в недобрый путь?
…Неровный огонь горящих свечей, черные буквы на бумаге. Первое слово — «malo», обряд начинался с прочитанной наоборот молитвы «Pater noster». Мелкое хулиганство, если подумать, кто надо (и кто не надо!) и так все слышит и знает. Это нужно лишь вызывающему, дабы понял, на что идет.
— Malo a nos libera sed…
Голос не дрожал, тени не сгущались, и свечи горели ровно. Уже через пару минут доктор Фест уверился, что все это глупость, причем исключительная. Пару раз хотел остановиться, бросить бумагу с заклинанием в свечной огонь и выйти в темный коридор, не оглядываясь. Как ни крути, его тоже соблазнили, мало кто из историков-медиевистов лично вызывал Сатану! Поистине, с кем поведешься…
Лист бумаги, исписанный обычным почерком, читается чуть больше двух минут. Но в этот раз время стало вязким, упругим, слова и фразы не спешили отрываться от чернил, сопротивлялись, просились обратно. Перед последним абзацем доктор невольно взглянул на часы. Полночь? Уже?
Удивился — и выдохнул то, что осталось («veni, veni — veni et cito, domine mi!»). Последнее слово, как водится, «amen», самый обычный, не задом наперед.
— Amen!
Сжал бумагу в кулаке, бросил на стол. И чуть не перекрестился, как в детстве, после вечерней молитвы. Какая все же это глупость! Какая…
Взрыва не услышал. Свечной огонь взметнулся к потолку, пламя загустело, встав высокой приливной волной. Лицо он закрыть все же успел, а еще подумал, что давняя война его все-таки догнала. Каждому — свой Ад.
Amen!
7
Инопланетянка Соль очень гордилась, что побывала в космосе. Или почти в космосе, во всяком случае очень и очень высоко. Жаль рассказать нечего, как и вспомнить, поскольку было ей тогда два годика от роду. Отец уехал по делам, а маму срочно вызвали на операцию. Оставить дочь не с кем, взяла с собой. Лететь пришлось на высотную стратосферную платформу, так что — отметилась. Небо там, если маме верить, почти черное с еле заметным фиолетовым отливом. И звезды такие яркие, что свет глаза колет.
Агфред Руэрг — мамин папа. Про него в семье говорили мало, и фотографий почти не было. Не зря! Дед не дал согласия на брак дочери с «самозванцем» Керси. Почему так, Соль даже не пыталась понять (самозванец?!), но догадывалась, что отец неспроста увез семью на Землю.
И вот теперь она вновь увидела космос, на этот раз самый-самый настоящий, и опять почти ничего не запомнила — проплакала весь полет, уткнувшись деду в плечо. После старта вроде бы должна быть перегрузка, а затем невесомость, но Соль не почувствовала ничего. Показалась даже, что она не летит, а падает прямиком в бездну, откуда уже не выбраться.
Ей сделали укол, и слегка полегчало, Соль смогла, наконец, смотреть и понимать, но виденное не цепляло душу. Круглое окно-иллюминатор, за ним яркие острые звезды среди черной тьмы. Все как на картинках, взглянешь и отвернешься.
— Приближавам се! — сообщил, наконец, дед.
Она поняла.
Корабль, небольшой и почему-то круглый, как-то внезапно оказался возле другого, огромного, во весь иллюминатор. Потом был толчок, внезапная легкость, заставившая всплыть над креслом, но вес быстро вернулся, и открылась большая дверь, прорезанная в борту. Дед положил на ее плечо тяжелую крепкую ладонь.
— Нашият дом.
Пока вставала с кресла, пыталась понять. Дом? Прямо здесь, в космосе? Но ее дом — Земля!
Вовремя прикусила язык. Никто ее не спрашивает. Шарик от пинг-понга закинули прямиком на орбиту.
— Это новый Транспорт? — спросила она наконец, вспомнив, как называются такие станции.
Дед покачал головой.
— Не, това е Крепост-2.
* * *
А дальше словно включили калейдоскоп. Проход сквозь узкий тамбур с невесомостью, где надо хвататься за поручни, сразу же за ним коридор, там вес вернулся, за ним лестницы, эскалаторы, новые коридоры. И всюду люди, непривычно одетые, странные. Все другое, и прическа, и обувь, и, конечно, речь. Соль пыталась убедить себя, что это и есть Клеменция, ведь орбитальный дом — маленькая частица далекой Родины, но помогало плохо. А еще она поняла: с отцом сегодня ей не увидеться. Был бы здесь, обязательно встретил.
…Был бы здесь — и на свободе.
У деда спрашивать не стала. Последние месяцы напрочь отучили от излишней откровенности. Дед? Человек, которого она видит впервые в жизни. Что о нем знает? То, что Агфред Руэрг сильно не любит ее отца. А еще он среди тех, кто прилетел сюда, чтобы начать войну.
Дед почти всю дорогу молчал, иногда брал за руку, указывая путь, иногда с кем-то здоровался. На нее посматривали с интересом — и одета иначе, и чемоданчик нелепый в руке. Кончилось тем, что дед достал из нагрудного кармана какую-то коробочку с кнопками, вытянул руку и…
