Рот она без дела не открывала, но в ее речи, как и в речи Ханнафорда, прослеживался выговор обитателей западной части Англии. Улыбалась она редко, машинально исполняя свои обязанности, словно здесь присутствовала только ее внешняя оболочка, а внутреннее «я» находилось где-то далеко. С лица ее не сходило безучастное выражение. Должно быть, после смерти ребенка что-то другое заняло его место в душе Агнес Браун. Утрата ребенка, преступление, из-за которого она оказалась здесь, каторга – все это выхолостило ее. Теперь жизнь текла и плескалась вокруг этой женщины, как вода.
В другом мире нас с миссис Браун не связывали бы отношения госпожи и служанки; она считалась бы мне ровней. К развязным падшим женщинам она явно не относилась. Мне было любопытно, из-за какого же преступления она оказалась здесь, и я легко могла бы это выяснить. Не выясняю, твердила я себе, лишь потому, что для меня это неважно. На самом деле мне было неловко оттого, что в моей власти выведать у миссис Браун ее историю, а она сама не вправе потребовать от меня ответной откровенности.
Через несколько недель после того, как она стала служить у нас, я неожиданно застала ее с открытой книгой в руке. Это был томик Горация, принадлежавший мистеру Макартуру. Обычно он лежал на каминной полке – но больше напоказ, муж редко его читал. Миссис Браун поспешила положить книгу на место.
– Простите, миссис Макартур, – извинилась она. – Просто я очень давно в книгу не заглядывала. Но вижу, она написана не по-английски. Ради бога, простите, миссис Макартур.
Ее волнение можно было расценить как смятение бесхитростной натуры или, напротив, как доказательство вины. Я поинтересовалась, умеет ли она читать. Получив утвердительный ответ, я взяла одну из своих книг, открыла ее наугад и попросила:
– Миссис Браун, прочтите, пожалуйста, пару предложений.
– «В философии, где правда кажется двуликой, нет человека более парадоксального, чем я»
[12], – прочитала она. Да, читать миссис Браун умела. Мне стало стыдно.
Тоскующая птица
За пределы поселения – ни шагу, наказывал мистер Макартур, но мне надоело наматывать скучные круги по истоптанной земле между сырыми хижинами. После ухода Энн я позволила себе пересмотреть пределы поселения. Во время моих ежедневных прогулок меня теперь сопровождали миссис Браун и Ханнафорд, поскольку мистер Макартур решил, что в вооруженном охраннике больше нет необходимости. Никто из них двоих не знал границ, обозначенных моим мужем.
На горном кряже с западной стороны долины обосновались каторжане – кто в хижинах и лачугах, кто в пещерах, коими был издырявлен крутой каменистый склон. Между этими импровизированными жилищами пролегала путаная сеть крутых тропок. У самой вершины находилось последнее обиталище – пещера с занавешенным парусиной входом. Там мы с Энн обычно разворачивались и тем же путем возвращались. На первой же прогулке с миссис Браун и Ханнафордом, когда мы дошли до этой последней пещеры, я, не разворачиваясь, продолжала идти вперед, как будто это был наш обычный маршрут. Каторжанка, что жила там, откинула парусиновый полог, глядя нам вслед.
– Миссис Макартур, – окликнул меня Ханнафорд. Я обернулась. А-а, значит, он в курсе, догадалась я. Должно быть, Салливан его просветил. А на лице миссис Браун, прежде чем она спрятала его за капором, не промелькнуло ли удивление, вызванное тем, что миссис Макартур вышла за пределы дозволенного пространства?
– Слушаю тебя, Ханнафорд, – отозвалась я. Он замешкался.
– Прошу прощения, миссис Макартур, – извинился Ханнафорд. – Это я так. Пустяки.
Я повернулась и продолжала путь по тропе с невинным выражением лица, будто мне и в голову не приходило, что я ослушалась мужа.
Мы поднялись на вершину кряжа, представлявшую собой широкую каменную платформу. За спинами у нас раскинулась внизу поврежденная человеком долина. С этой высоты открывалась широкая панорама на много миль окрест; из поселения такого никогда не увидишь. На востоке за тропой, ведущей к океану, тянулись, словно огромные пальцы, поросшие лесом участки земли. На западе лежали неизведанные полуострова, острова, холмы и долины. Кое-где виднелся дым костров – свидетельство присутствия других людей, для которых эта земля была родиной, а не тюрьмой. В Девоне никогда не бывало такого солнца, как здесь. Оно косыми лучами пронизывало деревья, отбрасывавшие тени на крутой склон. В Девоне никогда не бывало такого вольного воздуха, трепавшего кустарники и вынуждавшего чаек с криком описывать круги.
– О! – охнула миссис Браун. – Подумать только! Это же…
Она и не пыталась закончить свою мысль. Сомневаюсь, что в английском языке есть слово, которое могло бы описать такую красоту.
От огромной открытой платформы, на которой мы стояли, земля уходила к воде, между камнями и деревьями вилась узенькая тропа. Где-то там находилась обсерватория – место обитания астронома мистера Доуза.
У меня не было желания спускаться по той тропе, и я села на камень удобной высоты с выемкой, идеально повторявшей форму человеческого зада. Миссис Браун тоже нашла для себя место, а Ханнафорд усадил Эдварда, и вдвоем они принялись играть в какую-то свою игру с ветками и листьями.
Здесь, я знала, как нигде в поселении, между мной и родиной нет никакой вещественной преграды – только воздух. Англия находилась там, на северо-северо-западе. За пределами этого неисследованного континента, за океаном, что мы пересекли, над Девоном, должно быть, светили те же солнце и луна, что озаряли нас и здесь, как выражался мистер Макартур, с той лишь разницей, что сейчас там ударили первые морозы, инеем посеребрившие траву, а здесь теплые деньки предвещали в скором времени жаркую погоду.
Будь я птицей, как одна из тех чаек, я воспарила бы в поднебесье, пролетела бы над той девственной землей, над бушующими океанами и наконец опустилась бы на ворота дедушкиной фермы, на которых в детстве я оставляла комки грязи, счищенной с башмаков. Подобно мусульманину, обращающему лицо к Мекке, я повернулась в сторону родного края, который хранил все мои добрые воспоминания о прошлом и надежды на будущее. Под шорох чужеземных листьев и крики чужеземных чаек я заставляла себя вспоминать ласковый ветерок Девона, шелест листвы дубов и берез, щебет и трели боязливых птиц, прячущихся в живой изгороди.
Меня не покидало суеверное чувство, что, если я снова и снова буду во всех подробностях вспоминать родные края – изгибы дороги у фермы Бондов, журчание тихой серебристой реки, что протекала через луга в низине у Лоджуорси, запах плодородной девонской земли на пашне, – то в награду я когда-нибудь опять туда вернусь. А если стану пренебрегать теми воспоминаниями, позволю им потускнеть, в наказание я никогда больше не увижу то, что мило моему сердцу.
Я словно заново формулировала идею молитвы, утешения и потребности в нем.
