Очнувшись от своих мыслей, я испытала потрясение, будто меня окатили холодной водой. Я же сейчас здесь, в Новом Южном Уэльсе, сижу на холодном камне, который, оказывается, все же не был сотворен для удобства людей.
В стенах дома, казалось мне, невозможно завести беседу с миссис Браун, но здесь, повинуясь порыву, я повернулась к ней с намерением поговорить как женщина с женщиной. Свой капор она сняла, держала его в руках, и ветер лохматил ей волосы. Она стояла, любуясь открывавшимся ее взору великолепием. Черты ее смягчились, на губах появилось нечто вроде улыбки. Такого выражения у нее на лице я еще не видела. Здесь, в этом ветреном месте, она совершенно не была похожа на ту съежившуюся женщину, какую я привыкла видеть дома.
– Чудесная перспектива… Красота…, – с запинкой произнесла я, испытывая неловкость. – Здесь и дышится по-другому.
– О, да, – согласилась она, затем, опомнившись, добавила: – Миссис Макартур.
Миссис Браун снова надела капор, убрала под него выбившиеся пряди. Я осознала, что моя реплика, возможно, прозвучала как упрек в бездельничанье. Она морщила лоб в вечной тревоге, как это свойственно человеку, который знает, что он не вправе распоряжаться собственным временем. Так было и со мной много лет назад, когда я жила в доме священника, с болью вспомнила я.
Мне хотелось объясниться, изменить наш разговор, придать ему другой характер.
– Мы находимся далеко от дома, миссис Браун. Обе. И вы, и я.
Сказав это, я сообразила, что мою фразу можно расценить как прелюдию к вопросу о том, из-за какого преступления она оказалась здесь, за тридевять земель от дома. У меня не было желания принуждать ее идти по этому пути, и я поспешила продолжить:
– Я выросла близ реки Теймар, и в детстве, если отцу случалось куда-то поехать, не дальше Эксетера, думала, что он отправился чуть ли не в кругосветное путешествие.
Видя, что не развеяла ее подозрений, я повторила попытку.
– Он был фермером. Умер, когда я была совсем малышкой.
– О, – выдохнула миссис Браун. – Миссис Макартур, позвольте спросить, а где находилась ваша ферма? Мой отец тоже был фермером, мелким, конечно. Он тоже умер, как и ваш. Мы жили в двух милях от Витстона.
– Витстон! – воскликнула я. – Я ездила туда с дедушкой. Он прикупил там свинью. Мы жили в Бриджруле, не так далеко.
Мы обе умолкли. Вероятно, она, как и я подумала, что мы, девочки в фартучках, возможно, сталкивались на улицах Витстона.
Должно быть, после кончины отца она была брошена на произвол судьбы. Та же участь со смертью моего отца могла бы постигнуть и меня. Мне просто повезло, что у меня был любящий дедушка, который позаботился обо мне, что у меня была подруга, дочь священника, а этот священник оказался настолько великодушен, что устроил мой брак после того, как я согрешила в ночь накануне дня летнего солнцестояния. Видимо, у миссис Браун таких покровителей не было, и после нескольких жестоких ударов злосчастной судьбы она оказалась арестанткой и была сослана за моря-океаны.
Незаданный вопрос витал в воздухе между нами.
– Миссис Макартур, я не воровка, – промолвила она.
Потом нахмурилась.
– Нет, воровка. То есть была…
Она помедлила.
– Да, я совершила кражу, – наконец призналась миссис Браун.
Говорила она как человек, который во мраке бессонных ночей снова и снова признавал свою вину, надеясь, что от повторения рана в душе зарубцуется.
– Я совершила кражу, значит, я воровка.
Она была неумолима, как судья.
– Но здесь я воровством не занимаюсь, – заверила она меня. – Клянусь вам, миссис Макартур.
От волнения у нее участилось дыхание, и я поняла, что она сдерживает слезы. Мне хотелось прикоснуться к ней, но я не решалась.
– Миссис Браун, скажем так: когда-то вы были воровкой, – сказала я. – Но теперь вы просто женщина на далеком берегу, где Рождество наступает летом, а также могут происходить другие неожиданности.
Пытаясь ее успокоить, я говорила непринужденным тоном, но меня саму удивили собственные слова, вырвавшиеся из самой глуби моего существа, где, должно быть, жила надежда. Я запретила себе думать о той шокирующей глупости, что привела меня сюда – о ночи костров, о темноте, давшей толчок всему остальному. Я ужала свои мысли до настоящего мгновения, проживала свою жизнь поминутно, – чтобы не видеть ее общей картины. И все же с губ само собой слетело «могут происходить другие неожиданности».
Миссис Браун услышала в моих словах трепет чего-то более значимого и встретила мой взгляд. Какое-то время мы, две женщины, просто стояли посреди огромного пространства, по которому гулял чистый ветер, и смотрели друг на друга, думая о том, что невозможно было облечь в слова.
В ту первую весну у нас вошло в обычай во время прогулок подниматься на широкую каменную площадку на вершине кряжа, взиравшую на небо, как открытый глаз. Как-то получилось, что не возникало необходимости объяснять мистеру Макартуру, куда именно его жена вместе с сыном и прислугой ежедневно направляют свои стопы, когда покидают дом после обеда.
Под контролем отца
Эдварду, как и мне, наши прогулки доставляли огромное удовольствие: Ханнафорд знал, какие игры увлекут полуторагодовалого мальчика. Особенно ему нравилось сидеть на плечах у Ханнафорда, пока мы шли. И как же заливисто он хохотал, когда на вершине Ханнафорд приподнимал его, раскачивал за руки и ставил на землю.
Дома Эдвард страдал под контролем отца. Мистер Макартур не признавал снисходительности. При нем нельзя было выказывать слабость и жаловаться. «Не смей!» – только и слышал Эдвард от отца, стоило ему захныкать, если он падал или хотел, чтобы его взяли на руки. «Не смей, мой мальчик!». Хлесткие резкие слова, как удар хлыста.
Тем не менее сына он любил, по-своему. Придумал для него уменьшительно-ласкательное имя – Нед. И, когда смотрел на спящего малыша, лицо его дышало печальной нежностью. В другое время такое выражение на нем никогда не появлялось.
Да, это была нежность, ведь мистер Макартур не был чудовищем. Как и для всякого живого существа, любовь к детям была для него неотъемлема, как дыхание. Это была печальная нежность, потому что в раннем детстве его отправили прочь из дома, и он так и не узнал, что отец может быть строгим, когда это необходимо, и в то же время ласковым.
Меня и саму удивляло, что я испытываю умиление, почти жалость к этому очерствелому человеку, когда наблюдаю, как он склоняется над детской кроваткой.
Лучше брата не найти
Спустя три года после высадки капитана Филлипа и его матросов, в силу обстоятельств ставших колонистами, на побережье Нового Южного Уэльса на всех его бескрайних просторах было всего два крошечных британских поселения. Одно – в Сиднейской бухте; второе – носившее местное название Парраматта – на удалении пятнадцати миль вглубь суши. Почва там была более плодородная, и эта территория стала районом, так сказать, сельского хозяйства. Заключенных туда послали возделывать землю, а к ним, разумеется, приставили солдат, для которых соорудили казармы. Для губернатора построили второй дом, составили план прокладки улиц.
