Перехитри, выжди, обрати его коварство против него самого.
– И откладывать не надо, мистер Макартур, – сказала я. – Прямо завтра же утром идите к губернатору.
Муж заморгал от неожиданности. Еще бы! Как тут не удивиться!
– Правда, он дружен с братом Непина, но присущее ему чувство справедливости, разумеется, возобладает над личными симпатиями!
Мистер Макартур прочистил горло, словно собираясь что-то сказать, но вместо этого взял кочергу и принялся ворошить дрова в пылающем камине. Одно полено вспыхнуло, озаряя его лицо. Я увидела, что нижняя губа мужа выпячена: значит, он раздумывал над моими словами. Теперь уймись, велела я себе. Тишину нарушал лишь треск огня в камине, запылавшего ярче и сильнее.
Безмолвие начинала действовать мне на нервы. Я встрепенулась, будто якобы услышала зов Эдварда. Пошла к сыну. Тот крепко спал, подняв ручки к ушам. Я постояла у его кроватки, наблюдая, как он спит, и прислушиваясь. Дом затаил дыхание: комнаты, слуги, жена, ребенок – все ждали.
Наконец я вернулась к мужу. Мистер Макартур грел спину у камина.
– Что ж, дорогая, пора спать, – произнес он, непринужденно и спокойно, будто десять минут назад вовсе и не орал как резанный на весь дом.
Он пошел из комнаты. Следуя за мужем, я бросила взгляд на стол. Бумаги с записями, в которых он перечислял провокационные подробности всего, что имело место на «Нептуне», были собраны в стопку и придавлены книгой. Не убраны, не спрятаны, но отложены в сторону.
Дневник леди
Капитан Тенч был не единственным офицером, который планировал опубликовать очерки о своем пребывании в колонии. Капитан Коллинз и мистер Уайт тоже вели дневники, хотя, зная этих джентльменов, я полагала, что опусы Тенча окажутся наиболее занимательными. Но своим примером они навели мистера Макартура на мысль, что я тоже должна сочинить нечто подобное. Он имел в виду повествование под названием «Записки о путешествии дамы в Новый Южный Уэльс в 1790 году, составленные супругой Джона Макартура», как-то так. Он воображал, я видела, как влиятельные мужи в Уайтхолле читают мое сочинение, восклицая: «О, этот молодой Джон Макартур – образец для подражания. И какая у него талантливая жена! Какой у нее изящный слог. Немедленно повысить его до капитана!».
Разумеется, это будут не оригинальные путевые заметки, поскольку их составят спустя долгое время после описанных событий. Наш вояж начался в ноябре 1789 года, год назад. Но мистер Макартур не усматривал в том препятствия: он велел нашпиговать заметки датами, чтобы придать им видимость достоверности.
– Моя дорогая жена, – заявил он, – кто станет проверять, тринадцатого или четырнадцатого числа вы сели на борт «Нептуна»?
Я плохо представляла себя в роли писателя и не имела ни малейшего желания переживать то ужасное путешествие вновь. Я пыталась отговориться от этой затеи, ссылаясь на то, что в пути мне нездоровилось и т. д. и т. п., что у меня остались лишь смутные воспоминания о том, как мне было плохо. Тогда он принес свои записи, ту маленькую связанную стопку, и дал мне в качестве aide-mémoire.
[13]
– Дорогая моя, – беспечным тоном произнес мой муж, – поверьте, я не позволю вам увильнуть от выполнения этой задачи!
Теперь мне стал понятен его истинный мотив. Он не забыл про свой план наказать Непина. «Записки» миссис Макартур явятся официальным документом, подтверждающим, что он стал жертвой несправедливости. Составленные не им самим, они будут претендовать на объективность. Мистер Макартур затеял игру «вдолгую», как раз такую, какая ему больше всего нравилась.
Я видела, что он бульдожьей хваткой вцепился в идею путевого дневника и не отстанет от меня, пока я не уступлю. Мой отказ только подхлестнет его: он лишь глубже вонзит клыки. Выход был один: сделать повествование «Путевые заметки дамы» настолько пресным, чтобы бульдог принялся искать что-то более аппетитное.
Первые страницы, как я того и хотела, навевали тоску. Кому любопытно читать о том, что мы наняли судно в Биллингсгейте или что корабль стоял в Лонгриче? Или что, выражая восхищение Дуврскими скалами, я не сумела подобрать для них более оригинальных выражений, нежели «грозные и романтические»? Во всех нудных подробностях я описывала беленые голландские домики на мысе Доброй Надежды и величественную Столовую гору
[14], а также не забыла упомянуть, сколько я заплатила за капусту в заливе Фолс-Бэй.
Но, даже вознамерившись сделать свой рассказ скучным, я не могла лишить наше путешествие увлекательности. Дуэль, заколоченный проход на борту корабля, пересадка с одного судна на другое посреди Атлантического океана – все это должно было составить часть повествования. Пару раз я ловила себя на том, что пишу с юмором, иронично. При описании свирепого шторма в Бискайском заливе я скромно указала, что «начала трусить». На самом деле я забилась в угол каюты и скулила, как перепуганный насмерть зверек.
О противостоянии мистера Макартура с капитаном Непином и мистером Трейлом я написала в самых общих выражениях. Дала ясно понять внимательному читателю, что я не присутствовала при инцидентах, когда ударили солдата, оскорбили сержанта или выяснили, что солдат кормят впроголодь. Только со слов мистера Макартура мне известно, по какой причине заколотили наш проход на палубу, и я никогда не узнаю правду о том, как капитана Непина убедили спровадить нас на «Скарборо».
То, что произошло между теми тремя несговорчивыми мужчинами, письменно не зафиксировано и должно остаться тайной. Наверняка я знаю лишь одно: та жуткая ситуация – если и спровоцированная не мистером Макартуром, то определенно не без его участия раздутая до размеров кошмара – ему, вероятно, доставила удовлетворение. Сидевшая глубоко в нем некая пружина расслабилась, ведь теперь он мог бы сам рассказать историю о благородном человеке, который, высоко держа голову, в одиночку бросил вызов всему миру.
Описав в своих мемуарах весь начальный этап путешествия вплоть до прибытия в залив Фолс-Бэй и покупки там капусты, я показала заметки мистеру Макартуру. Он ознакомился с ними, одобрительно отозвался о моем творчестве и выразил желание оставить записки у себя, но я настояла, чтобы он их вернул, сказав, что мне еще предстоит рассказать о том, как мы добирались до Сиднейской бухты.
Теперь передо мной стояла задача сделать так, чтобы мемуары никогда не были закончены и не стали дополнением к компромату, собранному мистером Макартуром. Подобно Пенелопе, ткавшей и распускавшей саван, я твердо решила не допустить, чтобы «Путевые заметки дамы» когда-либо были завершены.
Но, когда я начала рассказ о болезни мистера Макартура и утрате Джейн, слова сами полились из меня, вырываясь из некой сердцевины моего существа, которая доселе молчала. Со страниц дневника ко мне обращался мой собственный голос, голос, которого я прежде не слышала. Он говорил о чувствах, что владели мной, но я их старалась не замечать. О горе и отчаянии я, конечно, знала. А вот гнев, неистовый гнев, стал для меня откровением. Гнев на мистера Макартура, конечно. Но не только. Гнев на жестокую машину, состоящую из законов, установлений, обычаев, выработанных поколениями, которые лишали женщину права распоряжаться своей судьбой.
