Однако следовало соблюдать определенный порядок действий, создавать видимость, что ситуация под контролем. Мой муж был постоянно занят, перемещая отряды солдат с одного места на другое и пытаясь угадать, где следует ждать очередного нападения. Существовала опасность, что беглые каторжники объединятся с аборигенами, присовокупив к их копьям свои мушкеты. Обстановка напоминала тлеющий костер, который не раздували, но и не гасили, и это отнимало у мистера Макартура все больше сил и времени, которым он мог бы найти более выгодное применение.
Он отказывался удостоить происходящее названия «война». Это просто беспорядочные злонамеренные вылазки дикарей, утверждал мой муж, абсолютно бессмысленные и тщетные. Конечно, военные, подобные ему, под словом «война» подразумевали несколько иное. В их традиции отсутствие боевых порядков и сражений по всем канонам военного искусства имело другое название: измена. А те, кто виновен в измене, снисхождения не заслуживают.
Как бы то ни было, мой муж заверил меня, что не намерен лишаться сна из-за опустошительных набегов, совершаемых, как он выражался, голыми дикарями. Парраматте ничего не угрожает, говорил мистер Макартур, пренебрежительно отмахиваясь от нападений на фермы.
– Подумаешь, пусть сожгут несколько мелких хозяйств, – добавил он. – Мы не можем защитить каждую хижину, каждый клочок поля с пшеницей. Но я забочусь о будущем, моя дорогая. Помяните мое слово, Пемулвуй и его разбойники недолго будут отнимать наше время.
В тоне мужа прозвучало раздражение, что заставило меня взглянуть на него, но он лишь раздвинул губы в натянутой елейной улыбке.
Бурраматтагалы
Мне сказали, что в первые недели после основания Парраматты между колонистами и племенем бурраматтагалов начали завязываться добросердечные отношения. Возникла торговля: хлеб и солонина обменивались на рыбу. Но в какой-то момент дружбе пришел конец: один из каторжников уничтожил каноэ аборигенов, и торговля прекратилась.
Несколько семей из племени бурраматтагалов еще жили вокруг нас – на тех землях (их площадь постоянно сокращалась), которые еще не были пожалованы колонистам, и потому аборигены, обитающие на них, не считались нарушителями границ чужих владений. Эти люди избрали тактику, отличную от той, к которой прибегал Пемулвуй: они просто старались быть невидимыми. Порой у кромки воды на берегу реки, когда в ней было много угрей, случалось видеть двух-трех мужчин с пиками для ловли рыбы и группы женщин с детьми, охотящиеся на крабов среди мангровых деревьев. Мне хотелось подойти к ним поближе и поздороваться. Я надеялась, что те фразы на местном наречии, которым обучил меня мистер Доуз, бурраматтагалы поймут. Но они всегда издалека замечали меня и растворялись в лесу раньше, чем я достигала того места, где они находились. Меня там встречала только колышущаяся листва. Мы были два народа, населявших одно и то же пространство, но жили каждый сам по себе, словно соседей вовсе не существовало.
Однажды, вскоре после того, как мы обосновались в Парраматте, во время послеобеденной прогулки я внезапно явилась на глаза женщинам, чем-то занимавшимся у реки. По своему обыкновению они поспешили удалиться. Дойдя до того места, где они только что находились, я обнаружила запрятанный костер – горячие уголья, не дававшие ни дыма, ни огня, – а рядом брошенную впопыхах палку; мне доводилось видеть, как аборигенки копают такими палками. Я подняла ее. Палка, казалось, хранила тепло чужой руки.
Только обхватив ее ладонью, можно было по достоинству оценить искусную обработку материала. Дерево, потемневшее, словно от огня, было твердым и прочным, как металл, но его тяжесть не создавала дискомфорта для руки. Один конец имел форму закругленной выпуклости, на которую удобно было опираться. Другой представлял собой острое уплощенное лезвие. То место на палке, где ее обхватывали рукой, было отполировано до тусклого блеска. На ее изготовление ушло много часов, получилось красивое изделие, созданное мастерски, как колесо для повозки или стул.
У меня возникло непреодолимое желание оставить палку себе. Уйти вместе с ней, ощущая в руке ее приятную тяжесть. Принести домой, показать другим, выставить на каминной полке, любуясь ее красотой.
Я тронула палку в том месте, за которое ее держала другая женщина. Было в этом что-то сокровенное. За долгие годы палка от руки хозяйки обрела красивый глянец. Мне она напомнила большую ложку, которой мама помешивала крем: одна сторона была истерта из-за того, что ею долгие годы скребли по дну кастрюли; видоизмененная форма была сродни маминой личной подписи.
Я устыдилась своего порыва. Положила палку на место, у костра. Ее хозяйка вернется за ней и обрадуется, что орудие никуда не делось. Она поймет, что я могла бы забрать ее палку, но не забрала. Между нами это будет своего рода общение. Дружеское приветствие, может, даже начало разговора.
В ту ночь, лежа в ожидании сна, я размышляла о торговых отношениях с местным племенем, о которых нам рассказывали: об обмене рыбы на солонину. Я вспомнила женщин из племени гадигалов, с которыми была когда-то знакома. По поводу меня и мистера Доуза они оказались куда проницательнее, чем я сама. И юмор у них тонкий: мне, словно ребенку, пришлось объяснять, что они имели в виду. Те женщины никогда бы не сочли, что кислая говяжья солонина – равноценная замена свежей рыбе. Почему же их соседи, бурраматтагалы, были не столь практичны?
Вероятное объяснение нашлось само собой. Я обрадовалась: загадка решена. Торговля – это наше понятие. А в понимании бурраматтагалов то, что они делали, обменивая свою рыбу на нашу говядину, возможно, было не коммерцией, а чем-то вроде обучения. «Смотрите, – намекали они, – я показываю вам, как нужно действовать: я даю вам, вы даете мне. И, принимая ваш продукт, который хуже нашего, я учу вас милосердию, прощению и великодушию. А может быть, еще и стыду».
Не исключено, что обмен товарами прекратился потому, что ученики оказались слишком глупы. Слишком толстокожи, чтобы испытывать стыд.
Я хвалила себя за то, что догадалась использовать палку в качестве послания ее хозяйке. Но, может быть, это было сообщение для меня, которого я по бестолковости своей даже не распознала? «Это моя земля, и этот предмет означает, что земля эта моя». Наряду со множеством своих других функций, эта палка, возможно, являлась документом, подтверждающим право собственности, документом четким и недвусмысленным для того, кто знал, как его прочесть, – таким же официальным, как дарственная, на которой написано: «Дж. Макартуру пожаловано 100 акров».
Сознание того, что я живу на земле, которую другой народ считает своей, неотступно следовало за мной, словно тень. В те дни, когда во время прогулок я не видела бурраматтагалов, я с радостью пыталась убедить себя, что никакой тени нет.
Первые овцы
Мистер Макартур не собирался удовольствоваться сотней акров. Мы еще и года не прожили в Парраматте, а он уже попытался выкупить участок у нашего соседа с западной стороны, бывшего каторжника по имени Руз. Однако выяснилось, что на борту «Нептуна» мой муж оскорбил одну осужденную, которая теперь была женой Руза, и тот не забыл обиды. Какую бы цену мистер Макартур ни предлагал ему за землю, Руз упорно отказывался ее продавать, и в конце концов, в доказательство того, что он не желает иметь дела с моим мужем, продал свои угодья за полцены кому-то другому. Руз, насколько мне известно, был единственным человеком, которому удалось утереть нос моему мужу.
