– Миссис Макартур, я подержу ее, а вы, пожалуйста, поднесите к ней ягненка, – попросил Ханнафорд, хватая овцу.
Ягненок у меня на руках – словно пушинка. Обаятельный малыш с гладкой мягкой шерсткой, как детская игрушка. Его нужно было срочно покормить. Я опустилась на корточки возле матери, погладила ее по морде, поднесла к ней ягненка, и она наконец утихомирилась. Стояла спокойно довольно долго, давая малышу пососать вымя. Как же мне было радостно, что я снова вожусь с овцами, вдыхаю запах шерсти, вспоминая все, чему учил меня дедушка.
– Прямо сердце разрывается, – произнес Ханнафорд.
На каком-то этапе становления породы кровь, отвечающая за материнский инстинкт, и кровь, отвечающая за хорошую шерсть, разделились. Вот лестерские овцы – совсем другое дело.
Ягненок напился молока и, притомившийся после погони за матерью, улегся на траву.
– А что если скрестить испанцев с нашими овцами? – промолвила я. – Какими будут гибриды, когда повзрослеют? Сохранится у них материнский инстинкт, улучшится ли шерсть?
Я размышляла вслух, но Ханнафорд молчал. Склонившись над овцой, с сосредоточенным видом вынимал из ее шерсти колючку. Я осознала, что поставила его в тупик. Не ему было напоминать мне о распоряжении моего мужа «сохранить чистоту породы».
– На этот счет ничего не могу сказать, миссис Макартур, – наконец ответил он. – Я – человек необразованный.
– Вздор, мистер Ханнафорд, – возразила я. – Не вам прикидываться необразованным. Вы – овцекрад. Покажите мне человека, который в овцах разбирался бы лучше, нежели тот, кто чуть жизни не лишился ради хорошего барана?
Он рассмеялся, довольный, что ему не пришлось платить столь высокую цену. А я была рада, что разрядила атмосферу неловкости. Хорошая шерсть или инстинкт материнства? Загадка? Да. Но это было лишь минутное любопытство. Разгадать эту загадку было бы неплохо, но она не стоила того, чтобы настраивать против себя мистера Макартура.
Ханнафорд стоял возле овцы, разглаживая и раздвигая на ней шерсть. Мягкая, тонкая, кремовая, она упруго выпрямлялась под его пальцами.
– Бараны… – начал он. – Знаете, миссис Макартур, самец может осеменять кого угодно… вы уж простите меня за такое выражение. И при этом ничего не потерять. Не потерять своей…
Он избегал употребления слова «чистокровность». Мы не смотрели друг на друга. Наши взгляды были прикованы к шерстяному слою, что открывался под его руками. Руно. Это слово прозвучало в голове голосом дедушки. Эластичное, плотное, хорошо извитое, это руно было отменного качества, дедушке такое и не снилось.
– Разумеется, испанских овец должно держать отдельно, – сказала я.
– Так и будет, миссис Макартур, даже не сомневайтесь, – заверил меня Ханнафорд. – А испанские джентльмены, как исполнят свой долг в отношении своих соотечественниц, пусть потом занимаются другими овцами, насколько хватит сил.
Наконец он посмотрел мне в лицо.
– Чистота породы не пострадает, миссис Макартур, уверяю вас. Ничуть.
О, он знал про мои затруднения. Здесь все это знали.
Как это ни прискорбно
Какой дурак откажется от земли, если ее можно получить бесплатно? И мистер Макартур, конечно же, не отказывался. Но не земля была его настоящим увлечением. Его не интересовали ни овцы, ни пшеница. И уж тем более не обязанности воинской службы, неожиданно ставшие столь обременительными. Всеми его помыслами владела торговля: «Британия» была лишь первой ласточкой; с тех пор суда регулярно снаряжали за товарами. Но старался он не только ради огромных прибылей, что приносила торговля спиртным. Его натура жаждала быть в самой сердцевине сложного переплетения людских пороков – алчности, страха, лености, злопыхательства, – манипулировать окружающими, интригуя, строя козни, искушая, угрожая, задабривая. Большее удовольствие, чем деньги и даже чем власть, возможность влиять на события, приносили мистеру Макартуру его собственные хитроумные планы.
Мы прожили в Парраматте всего несколько месяцев, и вот однажды муж пришел ко мне, любезный до невозможности.
– Как это ни печально, моя дорогая жена, – начал он, – даже прискорбно, но я должен на время уехать в Сидней. Это очень важно. Если мы хотим, чтобы ДЗ и впредь покровительствовал мне.
То самое, на что я даже не решалась надеяться. Но я надула губы, для виду, ну и чтобы подразнить мужа. А сама наблюдала, как он придумывает очередной довод.
– В Корпусе ведь одни мошенники, – стал объяснять мистер Макартур. – Если меня там не будет, кто-нибудь из них сочтет, что сможет зафрахтовать судно и организовать новое плавание не хуже меня. Мне просто необходимо быть в Сиднее.
– Понимаю, – проронила я. – Но, может, вы возьмете меня с собой? Я бы развеялась, познакомилась с новым обществом.
– Ну… – задумался он.
Я подождала немного, наблюдая, как мой муж пытается выкрутиться, потом пришла на помощь:
– Хотя нет. Мне будет неспокойно, что дети остались на попечении прислуги.
Лоб его разгладился, и вот вам классическая сцена: двое притворяются, что испытывают глубокое сожаление, хотя на самом деле каждый в душе ликует.
В то первое утро, когда муж ускакал в Сидней, я стояла с Элизабет, держа дочь за руку, и смотрела, как его конь исчезает вдали. Вернувшись в дом, я обошла с ней все комнаты. Казалось, в них стало тише. Половицы на свету поблескивали как-то более безмятежно.
Мне были ненавистны наше брачное ложе и даже комната, в которой оно находилось. Может человек бояться каминной полки, узора из трещин на потолке? Я распахнула стеклянные двери – муж любил, чтобы спальня была закрыта, мне же нравилось, чтобы в ней гулял воздух, – впуская в комнату внешний мир. Из спальни был выход в сад, а за ним виднелся желто-зеленый буш: в лучах солнца, спокойно плывущего по небу в течение дня, бледные стволы в лиственном уборе напоминали китайские письмена.
Как же быстро человек осваивает пространство! И как мало времени на это требуется!
Той ночью я лежала, упиваясь простейшей радостью от осознания того, что я в постели одна. Новизна этого приятного ощущения не давала уснуть. А потом меня посетила еще одна новая мысль. Я соскользнула с кровати и вышла на веранду. Меня обволокла влажная темнота ночи. Босая, я стояла на каменных плитках, чувствуя, как каждая клеточка тела, кожи наполняется неуемной энергией, оживает, голыми ступнями осязая каждое зернышко, каждую крупинку камня.
Где-то в отдалении залаяла сидевшая на цепи собака, глухо так, неспешно, нетревожно, как будто просто для того, чтобы услышать свой собственный голос. Ее лай разносился на мили окрест, не заполняя тишину, а, напротив, расширяя ее. Тот далекий глухой голос живого существа свидетельствовал о том, сколь необъятна ночь, подобно тому, как темная крапинка на белой простыне подчеркивает ее кипенную белизну. Собака, как и я, бодрствовала в темноте, приветствуя невидимый в ночи мир.
