Где-то позади них запечалилась птица. «Ах, ах, ах», – стенала она. Но то была одна такая на всем свете печаль.
• • •
Уходить от огня в безрадостную хижину не хотелось. Торнхилл зашел первым, в руках он держал горящую палку, но она, не успев ничего осветить, погасла. Он закашлялся от дыма и отшвырнул палку прочь. Они на ощупь расстелили одеяло, положили на него малыша. Малыш издал глубокий удовлетворенный вздох, будто под ним была пуховая перинка, и тотчас уснул.
Уилли капризничал и никак не хотел ложиться рядом с маленьким, хотя смертельно устал, голосок у него дрожал от подступивших слез. Торнхилл надеялся, что им с Сэл удастся вернуться к костру и поговорить, стачать края девятимесячной прорехи в их жизни, но Уилли не отпускал Сэл, поэтому они все трое лежали рядком. Одеяла хватило только Сэл, и Торнхиллу пришлось устраиваться прямо на земле. Он ждал, когда затихнет Уилли.
Наконец Сэл повернулась к нему. «Он уснул, Уилл, – прошептала она. – Бедный чертенок!»
До этого момента они не прикасались друг к другу, только сидели бок о бок. Он оробел: Сэл проделала свое собственное путешествие, отделенное корабельной переборкой, и кто знает, куда это путешествие ее привело?
Он подумал, что она, наверное, чувствует себя так же. Ее плечо касалось его плеча, ее нога прижималась к его ноге, но как-то неуверенно, будто случайно. Он чувствовал исходящее от нее тепло, тепло ее плоти, ее кожи. Ее рука легла ему на грудь, поползла к лицу, пытаясь наощупь вспомнить того мужа, которого она когда-то знала.
«Благодарю тебя, миссис Хеншелл, что отказалась от милости!» – воскликнула она шепотом и расхохоталась, и в этот миг снова стала принадлежать ему, снова стала его прежней Сэл, боевой девчонкой, смеявшейся над бедняжкой Сюзанной Вуд. Он положил руку ей на бедро и склонился над ней, вглядываясь в едва различимое в темноте лицо. Но он знал, что она улыбается.
«Право, миссис Торнхилл, – сказал он, – мне бы тоже следовало ее поблагодарить». Она переплела свои пальцы с его пальцами и крепко стиснула руку. Он услышал, что она плачет, но и улыбается, плачет и улыбается одновременно. «Уилл», – прошептала она, хотела еще что-то сказать, но их руки сказали за них куда больше, чем слова.
• • •
В то первое утро Торнхилл подумал, что явившийся из темноты черный человек ему просто привиделся. При ярком свете дня трудно было поверить, что они кричали друг другу: «Пошел вон!»
Куда проще было обратиться к знакомому, к осколку Англии, заброшенному в густые леса. Сидней был чужим городом, но Торнхиллам во всем снова и снова виделась Темза. Да и выжить здесь можно было только крепко держась за нить, соединявшую их с Домом. Власти рассчитывали, что со временем прибывшие на эту землю начнут ее обрабатывать и разводить скот, но пока поселение было замкнуто на себе и жители надеялись лишь на то, что привозили корабли. Между пристанью и стоявшими на рейде судами, которые доставляли муку и горох, гвозди и ленты, бренди и ром, совсем как на Темзе, сновали лодочники, перевозя все это туда-сюда.
Всю свою жизнь Торнхилл был при веслах, так какая разница, какую воду веслами загребать – Темзы или Сиднейской бухты.
Он работал на многих, но больше всего – на мистера Кинга, который построил один из каменных складов, вплывших в поле зрения Торнхилла в самый первый день. Александр Кинг был опрятным господином, с маленькими ушками, плотно прижатыми к голове, и глубокой ямочкой на подбородке. Он был приветлив, ему нравилось приятно удивлять окружающих, и Торнхилл всегда послушно удивлялся. Его смех был тем более искренним, когда мистер Кинг подшучивал над собой.
Мистер Кинг участвовал во многих предприятиях, но одно из них, представлявшее особый интерес для Торнхилла, касалось неких бочонков, содержащих некую жидкость, имевшую особую ценность для обитателей колонии. Эту жидкость корабли доставляли для мистера Кинга из Мадраса, из Калькутты, из Ост-Индии. Мистер Кинг спускался на пристань по утрам, стоял там под жгучим солнцем и, с бумагами в руках, пунктуально подсчитывал бочонки, отвозимые к таможенникам: столько-то ямайского рома, столько-то французского бренди, столько-то цейлонского джина. Платил пошлину без звука, с улыбкой на лице, поскольку знал, что с другими бочонками, в список не внесенными, разберутся позже, ночью. Это было делом Торнхилла – тайно переправить их с корабля в небольшую бухту за мысом, чуть в стороне от поселения, где до них не доберутся загребущие руки начальника таможни.
«Ты получишь свою долю, Торнхилл, – сказал мистер Кинг, улыбаясь спокойной улыбкой, улыбкой успешного человека. – И вот увидишь: она будет понадежней монеты, отчеканенной казначейством». Сомнений в том, что он получит свою долю, у Торнхилла не было. «Можете на меня положиться, мистер Кинг», – ответил он, и они пожали руки.
Мистер Кинг был счастливым человеком и не огорчался по поводу маленьких дырочек аккурат под ободами, а также по поводу буравчика у Торнхилла в кармане. Не огорчался он, потому что ничего о них не знал, по ночам он спокойно спал на перине, а Торнхилл трудился под покровом тьмы.
• • •
По утрам скованные друг с другом заключенные, лязгая цепями, брели на работу, вечерами возвращались в дощатые бараки, где гамаки висели так тесно, что они видели сны друг друга.
Если б не Сэл, Торнхилл тоже стал бы одним из кандальников. Или перешел бы в распоряжение кого-то из вольных поселенцев, которые, в обмен на пищу и ежегодный комплект одежки, были бы вольны делать с ним все что угодно. Тем, кому повезло, доставался хозяин, склонный к доброте, такие хозяева кормили и одевали своих приговоренных вполне прилично, а в конце года позволяли им подать прошение об условно-досрочном освобождении. Но большинство хозяев не могли устоять перед искушением иметь в своем распоряжении бесплатную рабочую силу. Такие хозяева старались сделать все, чтобы до окончания года их рабов могли обвинить в каком-то мелком нарушении, поэтому они никогда не обретали свободы, даже относительной.
Условно-досрочное освобождение было особенностью именно Нового Южного Уэльса. Здесь, в девяти месяцах пути от Англии с ее полями и овечьими стадами, необходимо было обрабатывать землю, обеспечивать поселенцев едой. Власти понимали, что эти края если когда-нибудь и станут себя содержать, то за счет свободного труда, а не подневольной пахоты заключенных. И отпуская людей условно-досрочно, им давали достаточно свободы, чтобы они могли выживать благодаря собственным усилиям, однако они все равно оставались узниками.
Спустя как минимум двенадцать месяцев после прибытия осужденный мог подать прошение об условно-досрочном освобождении, а получив его, мог передвигаться так же свободно, как любой законопослушный подданный. Он мог продавать свой труд кому пожелает, а мог взять кусок земли и работать исключительно на себя. Единственным ограничением был запрет покидать колонию. Тому, кого ждала ужасная смерть на виселице, такой запрет уже не казался страшной карой.
В предстоящие до подачи прошения двенадцать месяцев хозяйкой Торнхилла была Сэл. Это стало привычной для них темой для шуток. По ночам, лежа на покрытой парусиной куче местного папоротника, который старожилы называли бангволом, он говорил: «Мадам, позвольте называть вас миссис Торнхилл», и стискивал ее в объятиях так, как рисовалось ему в воображении во время долгого плавания и как он теперь не уставал делать наяву. «Да, миссис Торнхилл. Нет, миссис Торнхилл. Всегда к вашим услугам». Многое здесь приводило его в недоумение, но только не ее тело, которое он изучил лучше всего на свете. Сэл придвигалась ближе, и папоротник под ней тоже двигался словно живое и беспокойное существо, поселившееся в их постели. «Что ж, Торнхилл, – шептала она. – Дай-ка подумать, какую услугу ты мог бы мне оказать».
