«Придет время – уже скоро, – когда я отвезу ее назад к причалу Маринованной Селедки, туда, откуда она родом», – говорила Сэл, поглаживая большим пальцем черепицу, пробуя ее шелковистость. Это было словно обещание, ведь Лондон был там, где всегда, на другом конце света, и когда-нибудь она тоже туда вернется.
Для всех винная лавка была не более чем лавкой Торнхиллов, но она дала ей имя «Маринованная Селедка» – просто ради удовольствия произносить эти слова.
Торнхилл заметил, что Сэл ходит только по нескольким ближним грязным и пыльным улицам. Он заверял ее, что даже супруга губернатора совершает прогулки по окрестностям, там, где лес не такой густой, сидит на скале, наблюдая за закатом, и что ей стоит пройтись с ним к маяку на Саут-Хед и полюбоваться тем, как разбиваются о гигантские утесы океанские волны. Пару раз она прошлась до губернаторского сада, опираясь на его руку как настоящая леди, но он знал, что она сделала это только ради него. Поднявшись в горку, она и не посмотрела в сторону леса, а повернулась и принялась рассматривать лежащее внизу поселение.
Больше всего ей нравилось спускаться в бухту. Он видел, как она сидела там на общественной пристани, свесив ноги. Уилли бегал по песку, Дик устроился у нее на коленях, а она смотрела на суда в гавани. Он, бывало, подходил к какому-нибудь кораблю, загружался, гнал баржу к таможне, а она все сидела там, и волосы под вечерним бризом лезли ей в лицо.
Для ставших на якорь кораблей это был всего лишь конец долгого пути, соединявшего это место с тем, которое они покинули. Сэл, глядя на «Орлика» или на «Юпитер», видела себя – как она поднимается на борт, навсегда повернувшись спиной к Сиднейской бухте, и достает из кармана кусочек черепицы, готовая вернуть ее на песок у причала Маринованной Селедки.
• • •
Местные темнокожие подразделялись на две категории. Видимые – те, кто жили в поселении. Один такой все время крутился возле хижины Торнхиллов. Кожа его была настолько черной, что, казалось, поглощала свет. Звали его Шелудивым Биллом, потому что все лицо у него было изрыто оспинами. Не раз по ночам Торнхилл, выйдя наружу по нужде, замечал его возле дверей – двигающийся сгусток тьмы, сама ночь, поджидающая у порога. По ночам в нем не было ничего от Шелудивого Билла, который днем выклянчивает корочку хлеба. Торнхилл вздрагивал от страха, а человек поворачивался и исчезал.
По утрам Шелудивый Билл частенько спал у задней стены, как будто эта стена ему принадлежала. Он валялся в каких-то странных угловатых позах, вытянув длинную тощую ногу, совершенно голый, если не считать ленты – когда-то розовой, – повязанной на черных, стоявших дыбом и словно завитых раскаленными щипцами волосах. Концы грязной истрепанной ленты свисали на ухо, в руке он сжимал драный шелковый веер, и он то сопел, то храпел, то хмурился во сне. Проснувшись, он долго и натужно кашлял – совсем как кашлял перед смертью отец Торнхилла.
И все-таки он производил сильное впечатление. При солнечном свете было видно, какое у него четко вылепленное лицо, но глаза его всегда прятались в тени низко надвинутых бровей. Складки у рта были словно высечены в камне. Мускулистые плечи и грудь покрывали шрамы.
Это был город шрамов. Как-то раз, еще на «Александре», Торнхилл был свидетелем того, как секли Дэниела Эллисона, забывшегося настолько, что он поднял руку на надсмотрщика. Всех осужденных мужчин вывели на палубу, дабы они присутствовали при экзекуции. И потом Торнхилл неделями наблюдал за тем, как раны набухали, как кожа постепенно стягивалась.
Эти шрамы на спине бедняги напоминали всем о боли, которую ему пришлось испытать, они были его пожизненной отметиной. Но шрамы на груди Шелудивого Билла говорили о другом. Пожалуй, смысл их состоял не в боли, а в самих по себе шрамах. В отличие от пересекающихся рубцов на спине Дэниела Эллисона, они были нанесены очень тщательно. Каждый шрам шел строго параллельно соседнему – язык кожи, похожий на буквы, которые рисовала ему Сэл, такие решительные на белом лице бумаги.
Шелудивый Билл возникал в дверном проеме, черный силуэт в солнечном свете, и звал: «Миссус, миссус…» Впервые увидев его, Сэл издала смущенный смешок и отвернулась: Шелудивый Билл был совершенно голый. Торнхилл видел, как она покраснела – сам-то он никогда не представал перед ней обнаженным, – и улыбнулся: кто бы мог подумать, что его смелая жена сконфузится при виде бесстыжего черного.
Но, как и все здешние странности, нагота Шелудивого Билла вскоре перестала быть чем-то необычным. Она привыкла к тому, что он ее окликал, и отламывала ему краюху хлеба.
Он хватал свой кусок и уходил, и она, бывало, говорила: «Ну слава богу, Шелудивый Билл, кажется, скрылся». Она его не боялась – он был такой же напастью этих мест, как муравьи и мухи, от которых никак не избавиться. «Наверняка ушел помирать, – добавляла она. – Он же кровью харкает, наверняка уже помер где-нибудь под кустом».
Торнхилл видел, что она воспринимает это как своего рода обмен: она дает ему корочку хлеба – он исчезает. Но потом он снова откуда-то возникал и снова спал, притулившись у стены.
Шелудивый Билл принимал от нее хлеб, но с куда большей охотой он принимал глоток рома. Алкоголь оказывал на него необычное воздействие. Торнхилл ему даже завидовал – тому, с какой скоростью и силой ром ударял ему в голову. «Если б и другие так же быстро валились с ног, мы бы остались не у дел», – говорила Сэл. Белый человек, чтобы примириться с миром, должен был выгрести из карманов все до последнего гроша, а Шелудивому Биллу достаточно было и глоточка.
Но, как оказалось, Шелудивый Билл приносил их предприятию пользу: за ром он был готов плясать. Всем нравилось смотреть, как он встает, выпрямляет свои похожие на сухие палки руки и ноги, ступает на дорогу и, вздымая пыль, топает, подпрыгивает, что-то выкрикивает, мычит сквозь зубы, тыча рваным веером в публику. Поглазеть на него собирались со всей округи – это ж надо, как перед ними выделывается это черное насекомое, существо, находящееся на еще более низкой ступени существования, чем они сами.
• • •
К другой категории местных относились те, представителя которых Торнхилл встретил в свою самую первую ночь на краю цивилизации. Они были невидимками для всех, кто, подобно Сэл, не выходили за пределы городка. Они жили в лесу или в бухточках за поселением и исчезали, стоило кому-то из вновь прибывших попытаться к ним приблизиться. Поселение разрасталось на глазах у Торнхилла, и он видел, как эти невидимки отступали с каждого нового участка расчищенной земли.
Но они все время были здесь, голые, как черви, они скрывались под скалами, под грудами коры. Их жилища были такими же эфемерными, как пристанища бабочек среди листвы. Они ловили рыбу, собирали устриц, иногда убивали пару опоссумов, а затем куда-то уходили. Торнхилл видел лишь их силуэты, когда они шли по гребню горы, замечал у реки – склонившись над водой, они целились копьями в рыбу. Иногда улавливал их в проблесках солнечного света над водой – фигуры, сидевшие, задрав колени к плечам, на дне хрупких, как сухой лист, каноэ, порою об их присутствии говорил поднимавшийся откуда-то из потаенного лесного уголка голубой дым. Но стоило ему попытаться подгрести к ним, как каноэ успевали исчезнуть, а если он задерживал взгляд на столбиках дыма, таял и дым.
