Днем, если не выходить из поселения и не присматриваться внимательно к округе, в этом сумбурном пейзаже никого видно и не было. Можно было даже подумать, что здесь вообще никого нет. Но ночью, если отплыть на лодке подальше от порта, были видны мерцавшие среди деревьев огоньки костров, порою ветер доносил погребальные звуки их пения, слышались ритмичные постукивания палок.
Но никаких знаков, говоривших о том, что черные считали, будто это место принадлежит им, не было. Ни заборов, уверявших: «Это мое». Ни домов, заявлявших: «Это мой дом». Ни возделанных полей, ни стад, утверждавших: «Мы вложили в эти места труды рук своих».
Но порою кого-то настигал удар копья. И по городу расползался слух: тот-то лежит сейчас в больнице с застрявшим в нем наконечником копья, и доктор качает головой. А другой получил копьем в шею и истек кровью за минуту и лежит сейчас, бело-розовый, как кусок телятины.
Торнхилл никогда не рассказывал Сэл об этих делах с копьями, но она слышала рассказы соседей, и он не однажды заставал ее над мятыми страницами «Сидней Газетт»: она, шевеля губами, водит пальцем по строчкам. «Они поймали его как раз по дороге сюда, – сказала она, не глядя на него. – Прямо возле залива».
Но трястись из-за копий черных не имело никакого смысла. Это все равно что змеи или пауки – от них не убережешься. Он напомнил ей, что даже в Лондоне человека могут убить из-за содержимого карманов. Он пытался таким образом ее подбодрить, успокоить, но Сэл упорно отмалчивалась. И он стал нервничать, увидев расстеленную на столе «Газетт».
Что бы он там ни говорил Сэл, а на воде он чувствовал себя спокойнее. На земле же всегда можно было попасть под копье.
• • •
Трудясь в Сиднейской бухте на мистера Кинга, Торнхилл не раз встречал старых знакомцев по Темзе, и одним из них был Томас Блэквуд. Фальшивое дно на Блэквудовой «Речной королеве» было предметом его гордости, пока кто-то на него не донес. Он был приговорен к смерти, а потом к жизни.
Блэквуд был мужчиной крупным, крупнее даже Торнхилла, с типичными для лодочника мощными щиколотками и запястьями. Он обладал первозданным достоинством, спрятанным где-то внутри, словно в туго завязанную и запечатанную сумку. Он был скрытен, молчалив, всегда смотрел куда-то в сторону, а не на собеседника. А когда говорил – это бывало нечасто, – то слегка заикался.
В городе, населенном мужчинами и женщинами с непростыми историями, считалось невежливым расспрашивать о прошлом, однако он однажды напрямую спросил у Торнхилла, что привело его в Новый Южный Уэльс. И внимательно слушал, когда тот рассказывал ему про бразильскую древесину. «Кто-то стукнул, – сделал вывод Блэквуд. – Лукас бы ни за что на свете не поперся на реку ночью». Потом, помолчав, добавил: «На меня тоже донес какой-то гад. Не иначе как за награду, – и засмеялся, но без всякого веселья. – Слово даю: тот червяк уже об этом пожалел. Наверняка за все свои труды кормит сейчас рыбу где-нибудь возле Грейвсенда».
Блэквуд не производил впечатления человека, склонившегося перед судьбой. Напротив, он усердно работал себе во благо. Он уже заслужил прощение и теперь обзавелся собственной лодкой. Этот шлюп тоже звался «Королевой», но нужды в фальшивой палубе не имелось, потому что перевозкой товаров между Сиднеем и Грин-Хиллз можно было зарабатывать вполне прилично и вполне законно.
Грин-Хиллз когда-то был пустошью в пятидесяти милях выше по реке – лучшего места для выращивания злаков на этих песчаных почвах было не сыскать. От Сиднея туда имелась дорога, но она шла через лес, в котором скрывались всякие беглецы от правосудия и черные, только и поджидавшие повозки с товарами. Так что лучше всего было доставлять урожай на рынок по реке, идя под парусами до самого устья, а потом еще тридцать миль по морю вдоль берега, до самого Порт-Джексона
[10].
Торнхилл заметил, что Блэквуд называет эту реку по имени – как ему сначала показалось, Оксборо. Произнося это название, Блэквуд слегка улыбался, словно это была шутка. Но когда он повторил название реки, Торнхилл шутку понял: на самом деле Блэквуд назвал реку Хоксбери. Блэквуд тоже был обязан жизнью лорду Хоксбери, но не стал любить его за это хоть чуточку больше. «Отличная глубокая река, полноводная», – сказал он. Ему нравилось представлять, как лорд Хоксбери тонет в реке, носящей его имя – глаза выпучены, пузыри изо рта.
У реки имелся еще один приятный момент: благодаря ей лодочник мог обогатиться, и обогатиться скорее, чем какой-нибудь благородный господин. Все в колонии знали, что на Хоксбери можно сколотить состояние – либо обрабатывая ее нетронутые земли, либо перевозя зерно, которое вырастили те, кто уже устроил здесь фермы. Но не всем это было под силу. Чтобы выдержать тридцать миль плавания по океану, нужны были крепкая лодка и умение. А также вкус к приключениям: Хоксбери была так же далека от Сиднея, как Сидней от Лондона. Никакой карты не существовало, и человек был предоставлен самому себе. Но более всего, чтобы заработать денег на Хоксбери, нужно было иметь вкус к опасности, потому что в этих местах было не просто много черных, а много воинственных черных. Говорили, что они сбивались в сотни и нападали на одинокие фермерские хижины. Рассказывали о пронзенных копьями жителях, о разграбленных жилищах, о сожженных посевах. «Газетт» использовала выражение, описывавшее все, что творили черные или что могли сотворить: «акты насилия и мародерства». И месяца не проходило без какого-нибудь нового акта насилия или мародерства.
Но Блэквуд ничего это не читал, а когда Торнхилл упомянул про акты насилия, промолчал. Казалось, Блэквуд заключил что-то вроде договора с рекой, но это был его личный договор, более ни на кого не распространявшийся.
Торнхилл видел, как «Королева» уходила из Порт-Джексона – Блэквуд у руля, прислуживавший ему осужденный выставляет паруса. Они вернулись месяц спустя, груженые пшеницей и тыквами. А где они побывали и что делали – о том ни слова.
• • •
К концу двенадцатого месяца Торнхилл подал прошение об условном освобождении. Процедура была простая: хозяин свидетельствовал о хорошем поведении своего слуги, затем слуга представал перед конторкой в хижине суперинтенданта и смотрел, как клерк находил страницу с его именем в гроссбухе. «Торнхилл Уильям, транспорт “Александр”, – произнес клерк, карябая что-то пером в одной из колонок. – Освобожден условно-досрочно, четырнадцатое октября тысяча восемьсот седьмого года».
Само по себе свидетельство об условном освобождении было лишь бумажкой с дурно пропечатанными словами, но эта бумажка была дороже всяких денег. Сэл завернула ее в чистый лоскуток и спрятала в коробку с деньгами. «Можешь идти, Торнхилл, – заявила она. – Твоя хозяйка тебя отпускает, что ты все еще здесь торчишь?» И даже Уилли, наблюдавший за ними с порога, понял, что это шутка.
Вскорости после того как Сэл перестала кормить Дика грудью, она снова понесла. Новый Торнхилл, Джеймс, родился в марте 1808 года. Наверное, из-за влажной жары, высосавшей у Сэл все силы, Джеймс был болезненным ребенком, бледным, с темными кругами вокруг глазок, тощими ручками и ножками и вздутым животиком. Где-то в глубине души Торнхилл понимал, что пацаненок – не жилец, и про себя не называл его по имени.
