Другие птицы, с ярким оперением, как у гвардейцев, вышагивали по илу на длинных суставчатых ногах. Он наблюдал, как одна птица – всего в паре ярдов от него – отломила когтями тростинку и, придерживая, счистила клювом верхнюю оболочку и принялась лакомиться белой сердцевиной, откусывая по маленькому кусочку, словно леди, поедающая спаржу.
Тростник укрывал мыс с одной стороны, а с другой его защищали мангровые заросли. За пологим склоном джентльменского парка земля резко поднималась вверх и превращалась в стену из скал, поросших чахлым лесом. Но расстояние между рекой и скалами было приличным. Сколько здесь было хорошей земли? Сотня акров? Две сотни?
Да сколько б ни было, все равно достаточно.
И каждый раз, подплывая к этому месту, он боялся увидеть то, что видел во сне: вскопанную полоску земли, на которой кто-то другой высадил кукурузу, хижину, которую поставил кто-то другой. Каждый раз он на мгновение испытывал счастье, что этого не случилось, но страх сразу же возвращался.
Мысли об этом клочке земли затаились в глубине души и согревали душу.
• • •
Блэквуд вдруг стал куда более общительным, чем прежде, – таким Торнхилл его еще не видел. Он намеревался продать «Королеву» и переселиться на свою ферму, что «все по теченью вверх», и заниматься там чем душе будет угодно. «Хватает и дров, хватает воды, еды тоже хватает». Торнхилл удивился, а Блэквуд пожал плечами: «У меня там имеется все что нужно, и никаких проблем при этом».
Но перед отъездом в свою долину на Первом Рукаве он захотел убедиться, что Торнхилл получил помилование, и серьезно с ним поговорить.
Условно-досрочное освобождение было способом заставить осужденного работать, но полное помилование срабатывало даже лучше. Те, кто были уже свободны и имели у себя в услужении каторжников, были против этой процедуры, однако в те времена губернатор все равно раздавал помилования как двухпенсовики – направо и налево.
Что в определенной степени следовало понимать буквально. Блэквуд знал некое духовное лицо – преподобного Каупера, – который за несколько кварт ямайского рома был готов побожиться, что подавший прошение – персона во всех отношениях приличная. Блэквуд часто шутил, что приговор «пожизненно» обернулся для него пятью годами. И этот срок мог бы быть меньше, если б по дороге к преподобному чертов бочонок не свалился с тележки, не разбился бы и все содержимое не вылилось, так что ему пришлось раздобывать другой бочонок.
Блэквуд пояснил, что петицию лучше всего поручить написать типу по имени Найтингейл, спившемуся джентльмену, ловкому в составлении звучных фраз и обладавшему красивым почерком. Его всегда можно найти в одной из распивочных возле ручья, с пером и пустой чернильницей при нем. Нуждавшийся в просьбе о помиловании приносил собственную бумагу, склянку чернил и некоторое количество рома. Точное количество определялось ситуацией. Стрезва Найтингейл был ни на что не годен – рука у него тряслась, глазки едва открывались. Если же напоить его слишком сильно, то тогда ром выливался у него изо всех дыр, а перо выпадало из пальцев. Следовало уловить короткий момент между первым стаканом и обещанием второго – тогда он был для дела в самой кондиции.
В конце листа, заполненного красивыми буквами с завитушками, написанными как красными, так и черными чернилами, с виньетками поверху и внизу, Найтингейл оставил место и указал на него трясущимся пальцем: «Будьте любезны, вот тут подпись: “Уильям Торнхилл”», и Торнхилл взял перо. Но вместо того, чтобы накарябать крест, он тщательно выписал буквы, которым научила его Сэл. Он так нажимал, что перо плевалось кляксами, и он совсем позабыл, как писать маленькие буквы, так что вместо подписи у него получилось что-то похожее на извивающегося на крючке червяка. Но «У» и «Т» вышли четко. Уильям Торнхилл.
• • •
Через четыре года после приезда, в декабре 1810-го, Торнхилл вместе с дюжиной таких же исполненных надежды каторжников погрузился на борт пакетбота «Роуз-Хилл» и поплыл через порт к реке, которую называли Парраматта. Там, в ее устье, находился сам Роуз-хилл – Розовый холм, а на нем – резиденция губернатора. Это была квадратная каменная коробища, возвышавшаяся над развалюхами каторжников, словно удобно устроившийся в кресле благородный джентльмен. Просителей провели в кабинет с большими окнами, стенами, увешанными портретами господ при бакенбардах, и полками, уставленными поблескивавшими позолотой книжными корешками. Его превосходительство стоял в потоке лившегося из высокого окна света, мундир слепил пурпуром и золотыми шнурами, шляпа с кокардой затеняла лицо, ноги покоились на квадратном алом коврике.
В другом конце зала, сжимая в руках шапки, толпились осужденные. Губернатор говорил с таким сильным шотландским акцентом, что Торнхилл различал только отдельные слова и, чтобы убить время, разглядывал ближайший к нему портрет. На портрете был изображен какой-то человек, сидевший боком с книгою в руках подле маленького столика, фон был темный. Торнхилл подумал: а как бы он сам смотрелся вот у такого столика с книгою в руках, и чтобы вокруг все было богатого, насыщенного коричневого цвета? Казался бы он таким же значительным, как этот джентльмен, или надо все-таки таким родиться?
Когда назвали его имя – «Уильям Торнхилл, транспортный корабль “Александр”, пожизненное», – он послушно выступил вперед. Пожал протянутую его превосходительством руку в белой перчатке и услышал, как сам же повторяет: «Полное помилование».
Считая с того момента в Олд-Бейли, когда судья, подхватив на лету соскользнувшую с парика шляпу, огласил приговор, «жизнь до естественной кончины» обернулась четырьмя годами, пятью месяцами и шестью днями.
По возвращении в «Маринованную Селедку» они с Сэл подняли кружки. Было совершенно справедливо отметить дарованное губернатором помилование личным губернаторским бренди. Торнхилл почувствовал, как бренди распускает у него в груди свои теплые пальцы, увидел, как порозовели щеки Сэл. «Уж поверь, его превосходительство может гордиться собой, – заявила она и сделала еще глоток. – И дай Бог ему долгой жизни, чтобы он мог радоваться, что освободил моего мужа».
Под ярким солнцем лицо ее покрылось загаром, в ней появилась твердость, рожденная необходимостью шуткой усмирять пьяниц, одновременно приглядывая за детьми, что было непросто: Уилли и Дик носились по всему поселению, а Братец, крича, чтоб его подождали, ковылял за ними на своих тощих ножках.
Она наклонилась к нему через стол, и он увидел, что загар не тронул сбегавшие из уголков глаз морщинки. Из-за этих морщинок – потому что ей постоянно приходилось щуриться на солнце – казалось, что она все время улыбается, и он захотел взять ее прямо сейчас, стоя у стены, услышать, как она дышит ему в ухо. Она, должно быть, прочитала это его желание у него в глазах, потому что придвинула лицо еще ближе и попыталась напоить его рот в рот. Он почувствовал, как струйки бренди стекают у него по подбородку.
• • •
Поскольку Блэквуд вышел из дела, Торнхиллу пришлось искать новый источник заработка. Он подумывал обзавестись собственной небольшой лодкой. Дома, на Темзе, был один такой с маленькой лодкой, работал сам на себя, что-нибудь в таком роде можно было бы устроить и здесь и в одиночку обслуживать корабли в Сиднейской бухте. Конечно, с маленькой лодкой не развернешься, но если лодка будет собственной, то можно зарабатывать, не подворовывая. Ничего такого особенного, нормальный постоянный заработок, надежный, без риска попасть на Землю Ван-Димена.
