Им было тепло, по крайней мере, с одной стороны, огонь сделал из них центр теплого мирка. Но также сделал их беспомощными, беззащитными. Тьма за пределами пламени была кромешной, словно слепота.
Деревья, возвышавшиеся над ними, стали огромными, казалось, они скребут корнями землю и подползают все ближе. Их косматые силуэты нависли над освещенной костром поляной.
Торнхилл положил ружье рядом с собой. В угасающем свете дня он, украдкой от Сэл, зарядил его. Проверил кремень, положил рожок с порохом в карман куртки.
Он раньше думал, что наличие ружья даст ему ощущение безопасности. Почему же сейчас у него этого ощущения не было?
Лепешка, которую, торопясь испечь, сунули в слишком сильный огонь, подгорела, но все равно ее аромат, если сковырнуть почерневшую корочку, успокаивал. Звуки, которые они издавали, поедая свой ужин, громко раздавались в ночи. Торнхилл слышал, как чай путешествует по пищеводу, как хлюпнул желудок, когда чай встретился в нем с лепешкой.
Он глянул наверх, на звезды, до которых не доставал свет костра. Поискал Южный Крест, на который привык ориентироваться, но тот, как часто бывало, играл с ним в прятки.
«Наверное, они за нами наблюдают, – сказал Уилли. – Ну, вроде как ждут». В голосе его послышалась паника. «Закрой рот, Уилли, нам не о чем беспокоиться», – оборвал его Торнхилл.
В палатке, под одеялом, он крепко прижал Сэл к себе. Перед этим он нагрел в огне камень, завернул в свою куртку и положил Сэл в ноги, но она все равно дрожала. И дышала быстро-быстро, как загнанный зверек. Он еще крепче прижал ее к себе, чувствуя, как холод пробирается к нему за спину, и лежал так, пока дыхание ее не выровнялось и она не заснула.
Ночью поднялся сильный ветер. Он слышал, как свистит он на гребне горы, хотя в долине было тихо. Звук был как у большой волны, налетающей на берег, на скалы, он рос, а потом опадал. Долину накрывал океан листьев и ветра.
Растянуться, заснуть на своей земле, чувствовать свою землю всем телом – он спешил куда-то всю свою жизнь и вот домчался до того места, где можно остановиться. Он ощущал запах забирающегося под полог палатки влажного воздуха. Он чувствовал спиной все неровности земли, на которой лежал. «Моя собственная земля, – повторял он себе. – Мое место. Место Торнхилла».
Но ветер в листве росших на горе деревьев толковал совсем об ином.
• • •
Палатка – это, конечно, хорошо и правильно, но подтверждением претензии на землю был прямоугольник расчищенной и вскопанной земли, на которой произрастает то, чего здесь никогда не росло. У него имелась кукуруза для посева, мотыга, топор, лопата. Оставалось только выбрать полоску земли и открыть ее навстречу небу.
Возле реки была длинная полоса ровной земли, без деревьев, уже на полпути к тому, чтобы стать полем. Все, что требовалось, – очистить ее от маргариток и вскопать на глубину, достаточную, чтобы она приняла мешок семян.
Как только рассвело, Торнхилл и Уилли отправились к этому месту, Дики тащился следом с мотыгой на плече. Они остановились посреди участка, посмотрели налево, направо: начинать можно было с любого места, просто замахнуться мотыгой, и пусть она вгрызется в почву.
Но Уилли, прикрыв глаза козырьком ладони, смотрел куда-то вдаль. «Глянь, Па, там уже кто-то копал», – сказал он. И это было правдой: здесь имелась полоска разворошенной земли, капли утренней росы по ее краям сверкали на солнце. Он, прищурившись, разглядывал, что было посажено в эту почву, но в ярком утреннем свете разглядеть что-либо было непросто. Там валялось несколько выкопанных маргариток, их толстые корни были оборваны. Он легко выковырнул каблуком еще один, нетронутый, кустик.
Он так мечтал об этом месте, он без оглядки позволил себе его полюбить. И все это время, что он мечтал, сражаясь с ветром, приливами и усталостью, все это время, как оказалось, было поздно. Кто-то другой ступил на эту землю, расковырял ее мотыгой. Как и любую другую надежду, эту у него тоже отобрали.
Он глубоко вздохнул, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Поднял голову к небу, стараясь их прогнать. Он видел, как перед глазами пляшут частицы воздуха.
От полоски растревоженной земли к нему поднимался запах сырости. Черная птица с холодными желтыми глазами повернулась к нему спиной и улетела.
Он снова глянул на потревоженную землю. Она была разрыта не квадратом, не так, как сделал бы вооруженный мотыгой человек. Тот, кто намеревался посеять зерно, не стал бы оставлять вырванные маргаритки – они же снова могут прорасти, а собрал бы их и отбросил в сторону.
Он сам удивился тому, как спокойно прозвучал его голос: «Это работа диких кабанов. Или кротов, кого-то такого». Сказал как бы между делом, как человек, ни в малейшей степени не обеспокоенный разворошенной землей.
Уилли знал, когда отцу лучше не перечить. «А, кроты, значит», – сказал он, но Торнхилл слышал в его голоске недоверие.
Дик, воткнувший было мотыгу в кусты, окликнул их, ветер заглушил его голос. Он подошел, волоча за собой мотыгу, и уставился на потревоженную землю.
«А здесь копали», – произнес он наконец. Уилли, подойдя к нему сзади, поспешил ответить: «Нет, Дик, Па говорит, что это кроты». Но Дик не расслышал предупреждения в голосе брата и продолжал: «Это дикари. Сажали что-то вроде картошки».
Торнхилл смотрел на землю, которая, высыхая на солнце, становилась серой. Дик, может, и был бы прав, да все знают, что черные ничего не сажают. Они бродят повсюду и едят что подворачивается под руки. Они могут что-то вырыть или сорвать с куста, мимо которого идут, но, подобно детям, не сажают в землю сегодня то, что можно съесть назавтра.
Поэтому они и зовутся дикарями.
Торнхилл наклонился и взял стебель с клубеньками на корнях. «Помолчи, Дик, – сказал он. – Эти никчемушные черные никогда ничего не сажают». Отбросил растение, оно отлетело и, увлекаемое весом корней, шлепнулось на землю.
• • •
Здешняя земля была совсем не похожа на жирную почву Бермондси
[13], которая после дождя так и липла к ногам. Эта же была тощей, песчаной и рассыпалась в руках. Кустики маргариток выдирались легко, их корни-клубеньки поблескивали под слоем грязи, и они складывали их сбоку от вскопанного квадрата.
И все равно от этой работы ломило спину. Торнхилл мог налегать на весла, но уже через десять минут ползанья на коленях и взмахов мотыгой он весь вспотел. Солнце поднималось все выше, и хотя еще было утро, жара стояла как в полдень в Англии. Мухи вились вокруг его носа, норовили попасть в глаза. Ему казалось, что еще немного – и шкура у него треснет, потому что он сварится в собственном соку.
Уилли продолжал лихорадочно копать, мечтая поскорее закончить, чтобы вернуться на «Надежду» и засесть там, заплетая концы или законопачивая течи. Дик тоже помогал, но толку от него не было никакого: он по полчаса мечтательно ковырялся на одном и том же месте, улыбаясь чему-то своему.
