Они закончили то, что начали то ли кроты, то ли кабаны, и уже после обеда у них был готов аккуратный квадрат вскопанной земли, готовый под посев, – по площади он был не больше палатки, но это ведь только для начала! Его задачей было не столько собрать урожай, сколько заявить о себе. Все равно что водрузить флаг.
Он послал мальчиков к палатке за семенами и сел полюбоваться результатами трудов. Рядом в траве пикала какая-то букашка – «пик-пик-пик», гудели насекомые. Птица вела рассказ, поднимаясь с ноты на ноту, другая птица скрипела, словно дверь, которую то открывают, то закрывают.
На этой дикой земле, где горы и долины укутывал, словно мятым одеялом, нетронутый лес, не было ничего, что человек мог бы признать человеческим, кроме этого маленького квадрата вскопанной ими земли. Он слышал, как в ушах у него шумела кровь, слышал собственное дыхание.
А потом он увидел, что за ним наблюдают двое черных. И дело было не в том, что они вдруг откуда-то появились – они просто решили стать видимыми. Они чувствовали себя вполне уверенно. Первый, опираясь на копье, стоял на одной ноге, согнув другую, в позе, повторявшей изломанные линии веток. Второй сидел на корточках, неподвижный, как камень.
Торнхилл вскочил. Тот, который стоял, словно ждал этого – он шагнул вперед, седовласый, с тощими жилистыми ногами, впалой грудью старика и круглым животом. Его мужские органы были бесстыдно оголены, и хотя на поясе висел шнурок с нанизанными на него какими-то палочками, он явно не был предназначен скрывать то, что обычно скрывают из скромности. Второй встал – этот был молод, в самом расцвете сил, ростом не ниже самого Торнхилла. Меховая повязка удерживала над высоким лбом копну волос. Грудь и плечи обоих мужчин были украшены рядами светлых шрамов, они мерцали на темной коже.
Они не потрясали, не угрожали копьями – держали их как бы между прочим. Торнхилл не мог понять, что выражают их лица. Глаза их прятались под тяжелыми бровями, большие рты не улыбались. Они безо всякого страха стояли прямо перед ним. И ситуацией владели они.
Торнхилл вытер ладони о штаны. Почувствовал утолщение в том месте, где были швы. Это успокаивало. Он снова вытер ладони, потом сунул руки в карманы. Теперь, когда он убрал руки и никто не мог их видеть, он почувствовал себя менее беззащитным. Где-то там, на краю сознания, мелькнул образ – он сам забивается в карман, теплый, темный и безопасный, сворачивается там клубочком.
Где-то в казуарине словно в изумлении заверещала птица, по листьям пробежал легкий ветерок. Он понял, что ничего не остается, как только идти к этим людям, уговаривая их успокаивающим голосом, как бродячих собак. «Хороший, хороший парень, не тряси копьем, – говорил он, обращаясь к молодому. – Я бы напоил тебя чаем, только у нас и чая-то нет».
Но старик прервал его, как будто его слова значили не более чем шорох ветра в деревьях. И заговорил сам. Он говорил долго, но негромко, слова были гладкими, как его кожа, у них не было четких краев. Говоря, он мягкими, текучими жестами указывал на реку, на горы, проводил ладонью, будто разглаживал покрывало на постели. Торнхилл вспомнил, как мистер Миддлтон объяснял, как ведут себя течения на Темзе.
Но эти слова, обтекая его, все равно не имели для него смысла, и начали его раздражать. Он почувствовал себя идиотом. Чтобы справиться с этим чувством, он принялся перекрывать слова старика своими словами, теперь более громкими: «Старина, – начал он. Ему понравилось, как это прозвучало – “старина”. Он никого и никогда не называл “стариной”, как это делали всякие джентльмены. – Прости, но я ничего не понял!» Так, вроде как в шутку, говорили благородные господа, когда не хотели платить за то, чтобы он греб быстрее.
Он замолчал, а мужчины смотрели на него, ожидая продолжения. Он облизнул губы, заставил себя продолжать: «Дружище, я тебя не понимаю, ни одного словечка». Тут его посетила мысль, от которой он чуть не расхохотался. «С таким же успехом ты мог бы просто лаять», – заявил он. И почувствовал, как щеки растягиваются в улыбке.
Старик шутку не оценил. Он наморщился, длинная верхняя губа искривилась, отчего у него на лице появилось брезгливое выражение. Он заговорил вновь, и его речь загасила веселье в Торнхилле, как вода гасит пламя. Он сделал ладонью несколько рубящих движений и показал на вскопанный участок и груду увядающих маргариток. Теперь его голос уже не был похож на ручей. Скорее он напоминал рокот катившихся с горы камней.
Торнхилл указал на утес, на поблескивающую меж деревьями реку: «Вот это теперь моя земля. А все остальное – ваше». Он нарисовал в воздухе квадрат, показал, где начинаются и кончаются его сто акров.
Что там говорить: его участок был ничтожной крохой среди огромного Нового Южного Уэльса.
Но эта речь не произвела на старика никакого впечатления. Он даже не посмотрел, куда показывал Торнхилл – он и так знал, что там находится.
Послышался топот и крики – Уилли и Дик мчались с горки с мешком семян. Увидев черных, они сразу посерьезнели. В проеме палатки показалась Сэл с младенцем на руках. Торнхилл увидел, как на лице ее проступает ужас. Она сграбастала Братца, который собрался куда-то бежать, и развернула его так резко, что его тощая ручонка почти выскочила из сустава. Отпустила она его только для того, чтобы перехватить Джонни, намеревавшегося последовать за братом.
Черные вроде как чего-то ждали. Торнхилл не знал, что можно им предложить. Мотыга, топорик, лопата – все это было слишком ценным. Он пожалел, что не захватил из Сиднея ничего уместного в такой ситуации. Бусы, например. Он слыхал, что черным дают бусы. Или зеркала.
И чего ему стоило прихватить пригоршню бусин и пару зеркалец?
А Сэл крикнула ему от палатки: «Дай им немного солонины! На, Уилл, вот мясо», – она уже шла к ним, держа в одной руке младенца, а в другой кусок солонины. Именно так она обращалась с Шелудивым Биллом. Что-то подсказывало ему, что эти двое сильно отличаются от Шелудивого Билла, но, по крайней мере, свинину – не самую свежую, но еще вполне съедобную – вполне можно было им дать. Если повезет, они возьмут ее и уйдут. «Ну-ка, Уилли, быстрей, тащи сюда мясо», – сказал он. И сам услышал в своем голосе страх.
Подношение в виде куска солонины и подгорелой корки лепешки означало шаг вперед – по крайней мере, черные его приняли. И стояли, держа пожертвование в руках. Похоже, они не поняли, что солонина – это еда. Торнхилл продемонстрировал им, что делать с мясом, лично откусив кусочек, в горле у него так пересохло, что он с трудом его проглотил. Однако демонстрация не заставила их ничего съесть.
Через какое-то время молодой положил свой кусок на землю. Понюхал пальцы, сморщил нос, вытер руку о траву. Что правда, то правда: солонина уже вся посерела, а в каких-то местах даже позеленела. Они и сами, когда ели, старались не дышать, чтобы не чувствовать запаха.
Похоже, черные ждали совсем не этого.
Торнхилл вспомнил, что у него в кармане есть пара монет – пенс и серебряный шестипенсовик, это, конечно, не бусы, но может сработать. Он уже запустил руку в карман, как Уилли крикнул: «Ах ты, ворюга, а ну-ка верни!» Потому что старик взял лопату. Уилли схватил его за локоть и попытался со всем юношеским пылом отобрать лопату. Старик вырвался, но лопату не отпустил.
