Подобно узнику, она завела себе особое место – гладкий кусок коры на растущем возле палатки дереве, – на котором она отмечала прошедшие дни. Каждый вечер она подходила к дереву с ножом и, не торопясь, проводила аккуратную линию. В первый же воскресный вечер она перечеркнула шесть уже существовавших линий. Похоже, ей нравилось, как лезвие режет бледную кору.
Он слышал, как она сказала Уилли: «Пять лет – это двести шестьдесят недель. И первая уже почти закончилась». Дни шли за днями, Торнхилл надеялся, что она позабудет сделать очередную отметину. Порою день уже кончался, и он полагал, что она наконец-то забыла, но потом он видел, что она хватает старый нож с отломанным кончиком и направляется к дереву.
Если она на обратном пути ловила его взгляд, то ничего не говорила, зато улыбалась. Он улыбался в ответ, и тоже ничего не говорил. Раньше у них никогда не было секретов друг от друга, они делились всеми своими мыслями. Он полагал, что молчание входит в цену, которую им придется платить за то, что они получат в результате, и что это – временно.
А не говорили они о том, что она чувствует себя узницей, отмерявшей дни, проведенные на утоптанном пятачке земли, но молчит, потому что не хочет, чтобы он считал себя тюремщиком. Молчанием она защищала его от себя самой.
И если она сама не хотела говорить об этом, то что мог сказать он? Разве мог он сказать: «Прости, если то, чего я хочу больше всего на свете, стало для тебя тюрьмой»? Сказав это, он должен был бы сказать и другое: «Так что давай лучше вернемся в Сидней».
За улыбкой Торнхилла прятался страх провала – что будет, если зерно не прорастет, если «Надежда» потерпит крушение? Он привез их сюда, но мог ли он организовать их существование?
Но через две недели после того, как он понапихал в землю сухие сморщенные семена, из каждого пробились ярко-зеленые трубочки-росточки, достаточно сильные, чтобы пронзить слой почвы. Время он выбрал удачное: с каждым днем становилось все теплее, во влажной жаре листья, казалось, росли на глазах. Он посылал мальчиков поливать посадки – речная вода была слишком соленой, так что воду для полива тоже брали из ручья. Он надеялся, что, когда посадки подрастут, их уже не надо будет поливать. Пойдут дожди, обещал он мальчикам, весной всегда много дождей. Но пока что каждый вечер они бегали с ведром вверх-вниз.
Он уговорил Сэл спуститься и посмотреть на ростки, но видел, что нежные зеленые трубочки не тронули ее так, как взволновали его. Он наблюдал, как она спешит наверх, к палатке, стараясь не смотреть на подступавшие ко двору деревья.
Она боялась, что малыши забредут в лес и потеряются, и за неимением забора привязывала Братца и Джонни длинными веревками к дереву-календарю. И не ела ничего, кроме того, что они привезли с собой: солонину, муку, из которой пекла лепешки, сушеный горох. Как-то раз он предложил ей попробовать зелень, что росла у реки, – по вкусу она напоминала петрушку. Но она отказалась. «Подожду, пока вырастет кукуруза, – сказала она, улыбаясь. – Мне хватает и того, что у нас есть». Он обрадовался ее улыбке, но понимал, что она говорит о чем-то большем, чем ожидание урожая, – о том, что готова ждать пять лет, пока не кончится ее срок.
Во сне она видела покинутые ими места, и, свернувшись клубочком рядом с ним, оттягивая минуты, когда надо будет начинать новый день, она пересказывала ему свои длинные путаные сны: «Я была в проулке за нашим домом, – начинала она, или: – Я шла мимо “Викери”, ну тем, что за углом от нашего старого дома…» И он слышал, каким нежным становился ее голос.
Теперь, когда проросли первые семена, надо было расчистить участок побольше и посадить больше семян, уже не как знак владения, а чтобы вырастить настоящий урожай. Как только они это сделают, Торнхилл сможет заняться сооружением чего-то более надежного, чем палатка. В противном случае Сэл больше не сможет изображать веселость и оживление.
Никто из них не напоминал о черных. И они тоже не показывались. Порой ему казалось, что если не произносить этого слова – черные, то можно считать, что их вообще не существует.
Но все они чувствовали, что за ними наблюдают. Время от времени кто-то из них замирал, подкладывая хворост в костер или жуя лепешку, и вглядывался в гущу деревьев. Было здесь что-то такое: чем больше вглядываешься, тем обманчивее тени. Снова и снова Торнхиллу казалось, что он кого-то заметил. Он уже приподнимался, глядя в ту сторону, но то, что он принял за чью-то фигуру, превращалось в переплетение угловатых ветвей.
• • •
Та сотня акров, которую Торнхилл решил сделать собственной, начиналась с плодородной земли у реки и заканчивалась у подножия горы. Мягкий склон вдруг превращался в крутой подъем, усыпанный обломками огромных камней и поросший могучими деревьями, достававшими до самого неба.
Первые несколько недель были заняты тяжелыми работами – он копал землю, корчевал кусты, вырубал молодые деревья. Неусыпными заботами мальчиков посадки быстро шли в рост. Торнхилл подумал, что фермерство оказалось довольно немудрящим занятием. Это же надо – еда растет сама, стоит только чуть-чуть приложить руки! Ему даже стало смешно, и он наклонился пощупать листья кукурузы, гладкие и прохладные наощупь.
И как только они с Уилли вскопали и засеяли кукурузой новый участок, а он заготовил из молодых деревцев двадцать столбиков, которых, как он подсчитал, хватит на то, чтобы начать строить хижину, он позволил себе отправиться на гору. Он давно предвкушал эту прогулку: под ним простирается мыс Торнхилла, дикая природа, уже проштемпелеванная квадратами посадок. Когда он глянет вниз и подумает: «Все, что я вижу, – мое», он по-новому почувствует, что владеет чем-то.
Но путь наверх то и дело преграждали огромные валуны и нависавшие над головой серые скалы. Рядом с ними любой почувствует себя ничтожным муравьем, упорно карабкающимся вверх и вниз, пока что-то или кто-то его не поглотит. Он и почувствовал себя слишком маленьким, однако заставлял себя двигаться дальше, цепляясь за скалы, хватаясь за ветки и кустики жесткой травы. Он слышал только собственное хриплое дыхание. Рука была мокрой от крови – он поранился о траву, пытаясь подтянуться на слишком крутом участке. Трава была острой, она разрезала руку, словно только что наточенный нож.
В конце концов он уселся на ровную каменную платформу, которая огибала гору, словно ступенька. Небо над ним раскрыло свои голубые страницы, исписанные облаками. В послеполуденном солнце сияли оранжевые утесы. Под ним четко вырисовывался большой палец-мыс, река огибала его справа и слева. Он видел Сэл, уменьшенную расстоянием, она согнулась над корытом, установленным на импровизированном столе, он видел Уилли, который стоял, опершись на мотыгу, вместо того чтобы вскапывать под посадку еще один ряд.
«А я тебя вижу, Уилли, – произнес он вслух. – Господи, парень, я тебя отсюда вижу».
Как ни странно, эха не было. Он откашлялся, прочищая горло.
Огромный медового цвета муравей выбрался из трещины в лежавшем у его ног камне и побежал зигзагами, словно пытаясь зашить эту трещину. Длинные угловатые муравьиные ноги легко несли круглое тельце. Именно из-за муравья он и заметил глубокую свежую царапину на скале. Сначала он решил, что эту отметину оставил дождь или ветер, но потом увидел, что линия соединяется с другой линией, а та – со следующей, бежит дальше. Даже когда он увидел, что эти линии, соединяясь, становятся похожи на изображение рыбы, он все равно изумился тому, как природа смогла сымитировать рисунок. И только когда он разглядел плавник на рыбьей спине, острыми пиками и формой похожий на плавник леща, он понял, что это – дело рук человека.
