Он прошел по всей длине рыбы, четыре или пять ярдов. Линии были не просто царапинами – их высекли в серой шкуре скалы, они были шириной и глубиной не меньше дюйма и выглядели совершенно свежими, вполне возможно, рисунок рыбы высекли прямо сегодня утром. Из-за выпуклости в скале казалось, будто рыба плывет против течения, ее длинная пасть вот-вот откроется, станут видны острые зубы.
А там, где у рыбы был хвост, имелись другие линии, переплетавшиеся в треугольники или прямоугольники, они были ни на что не похожи – пока он не зашел с другой стороны. И тогда он увидел, что это рисунок «Надежды». Тот же изгиб носа, мачта, парус, надутый добрым ветром. Даже линия румпеля, наклонившегося над кормой. Не было только Уильяма Торнхилла, румпель державшего, прислушивавшегося к кряхтенью канатов и глазеющего на лес, пока идет вверх по реке.
Он услыхал собственный вскрик, вопль негодования. Подобный же вскрик он слышал когда-то от джентльмена на Фиш-стрит-Хилл, когда Уильям Уорнер вытащил у него из кармана часы.
Наблюдавший за ним лес поглотил этот вскрик, как будто ничего и не было. Он пытался ногой затереть линии, но они уже стали частью скалы.
Он огляделся. Никто на него не смотрел, кроме вечных деревьев и воздуха под ними, где свет играл с тенями.
И тут только до него дошло, что это место могло казаться пустынным, но не для того, кто врезал рыбу, румпель и парус «Надежды» в скалу. Это место было ничуть не более пустынным, чем любая лондонская гостиная, из которой хозяин дома только что перешел в спальню. Его в данную минуту не видно, но он все равно здесь.
Далеко внизу Сэл выпрямилась и отошла к веревке, на которой сушила белье. Саму веревку он видеть не мог, видел только пеленки, принимавшиеся плясать на ветру, по мере того как Сэл их развешивала. А потом, после того как Сэл зашла в палатку, ветер стих, и они спокойно повисли.
Он мог бы рассказать ей о рыбе, даже привести сюда, чтобы она увидела собственными глазами. Но пока что он не станет этого делать. Она достаточно спокойно чувствовала себя в своем маленьком круге утоптанной земли, так стоит ли показывать ей другой мир?
Он начала понимать, что недоговоренности между двумя людьми возникают тогда, когда один из них ступает на тропу, по которой проще идти вперед, чем вернуться назад.
• • •
На четвертую неделю их пребывания на берегу Хоксбери, когда хижина еще была не достроена, к ним заявился первый посетитель. В один прекрасный день к ним пришел Барыга Салливан с подарками для дома – несколькими поздними апельсинами из его рощи, пакетом зеленого порошка от крыс и бочонком извести. В отличие от Торнхилла он соображал, какую ценность для женщины представляют отбеливатель и средство против грызунов.
Он приплыл с приливом и поднялся от реки с бочонком на плече, следом за ним трусила его собака. Теперь, не в лодке, стало видно, до чего он низкорослый, с телом мальчика и узким лицом взрослого мужчины. На свой манер он выглядел даже щегольски, приоделся к визиту в лучшее – в синюю куртку с позолоченными пуговицами, такую тесную под мышками, что он походил на солдата на параде, и в грязную красную рубаху, застегнутую на все пуговицы.
При обычных обстоятельствах Сэл вряд ли проявила бы благосклонность к Барыге. Но сейчас она встретила его как старинного друга. «Сними свою дурацкую куртку, Барыга, – сказала она, заметив, что Барыга обливается потом. – Какие церемонии между друзьями».
Она вручила малышку Дику и засуетилась вокруг Барыги – усадила его на лучшее место на бревне, которое пока что было их основным предметом обстановки, поставила на огонь воду, чтобы сделать чаю, замесила пышки из драгоценной пшеничной муки.
Барыга вольготно расположился на бревне и благосклонно принимал заботу. Да, он выпил бы чайку, и да, конечно же, как и всякий разумный человек, он любит пышки, и уж точно не против глоточка рома время от времени. Он полюбовался на малышку, показал Дику фокус с большим пальцем – как он то исчезает, то появляется. Торнхилл тоже присел, вежливости ради, но ему все равно надо будет скоро идти обтесывать очередное деревце.
Барыге – это было видно сразу – явно не хватало общества. Болтал он без умолку. Рассказал свою историю, как его прихватили на Майл-Энд-Роуд с коробкой, которая выпала из повозки. Он, невинный как младенец, собирался вернуть ее хозяину «Но кто ж поверит бедному человеку, да, Торнхилл? – и подмигнул Сэл. – Ах, миссис Торнхилл, слово даю, у вас отличнейшие пышки!»
Торнхилл наблюдал за ним с кислой физиономией, полагая, что пышки восхваляются только ради того, чтобы ему снова передали блюдо, но потом понял, что таким образом Барыга выражает свою благодарность за то, что его взяли в компанию. «Я всегда любил поболтать с людьми», – заявил он и улыбнулся неожиданно приятной улыбкой, отчего его узкая морщинистая физиономия расправилась, словно цветок. Это была улыбка простодушного мальчишки, на котором жизнь оставила свои отметины.
Псина у Барыги была большая, пятнистая, по кличке Мисси. Барыга ее явно обожал. Собака сидела у его ног, пока он все говорил и говорил, а он скармливал ей маленькие кусочки, отрывая от своей пышки, почесывал за ушами. «Лучшая собака на свете, – сказал он. – Не дает спятить в этом богом забытом месте». Собака щурилась от удовольствия.
Сэл рассказывала Барыге обо всем – о Суон-Лейн и доме Батлера, о том, какой Дик оказался разумный и смирно сидел у нее в животе до самого Кейптауна, почему свой кабачок в Сиднее она назвала «Маринованной Селедкой». Она показала ему зарубки на дереве, под которым он сидел, и сделала при нем сегодняшнюю зарубку, хотя день еще только клонился к вечеру.
Торнхилл впервые увидел, как ей недостает людей. Это же словно маленькая смерть – не иметь возможности превратить в приключение всякие факты жизни и рассказать об этих приключениях другим. Торнхилл удивился боли, которую он почувствовал, когда услышал, как потеплел ее голос, как засветилось лицо – с того момента, как они перебрались на реку, ее лицо еще ни разу не было таким оживленным.
Она никогда не жаловалась на одиночество. А он и не думал спрашивать. Это было частью той зоны молчания, что пролегла между ними.
Через какое-то время Дику надоело сидеть с малышкой, Сэл взяла ее, а Дик помчался играть с братьями в бабки. Теперь, когда дети не могли его услышать, Барыга перешел на другую тему – на черных. Казалось, не существовало ни одной страшной истории про черных, которую он с удовольствием не пересказал бы.
Они заживо оскальпировали двух человек на Саут-Крик, они украли младенца из колыбельки, перерезали ему горлышко и выпили всю кровь. Торнхилл представил себе эту картину: черные рты, приникшие к белой плоти. Когда он надавил на Барыгу, тот признался, что сам ничего такого не видел, но эту историю ему рассказал один человек, который видел, так вот он божился, что все это правда. А возле Каупасчерз они поймали белую женщину, разрезали ее, достали из живота плод и съели. Сам он этого тоже не видел, но клялся, положив руку на красную фланелевую рубашку, что об этом писали в «Газетт», значит, это истинная правда.
