Торнхилл заставил себя стоять неподвижно, наблюдая, как муха села Саклингу на щеку, туда, где еще поблескивали следы мыльной пены, а потом попыталась влезть ему в ноздрю. Саклинг чихнул и передернулся от отвращения. «А ну отойди!» – крикнул он и, что-то недовольно ворча, принялся хлопать по мундиру ладонями. Мухи поднялись и снова уселись ему на волосы, на лоб, на этот искусительный нос. «А ну назад! Пошел!» – снова крикнул он и махнул на Торнхилла руками, словно тот был собакой. «Стань подальше! На тебя мухи летят!»
И сразу же купающийся в солнечном свете Порт-Джексон снова стал тюрьмой, да и сам солнечный свет поблек, а раскинувшийся вокруг порта городок превратился в полную миазмов камеру, в которой можно задохнуться. Он может купить себе помилование, он может получить землю, он может набить свою коробку деньгами. Но он никогда не сможет купить того, что есть у Саклинга. Каким бы жалким Саклинг ни стал, до какого бы состояния ни допился, он всегда сможет высоко держать голову, потому что он никогда не сидел в тюрьме.
Саклинг смотрел на Торнхилла в упор, вынуждая его сказать хоть что-то, но Торнхилл заставил себя молча замереть, как делал это в другой жизни, на «Александре». Он считал, что человек, знавший этот трюк – как покидать собственное тело, – все равно что мертвец. Старое умение вернулось, нашло Уильяма Торнхилла, осужденного, прятавшегося в теле Уильяма Торнхилла, землевладельца.
Он отступил назад и вдруг вспомнил процедуру посвящения в ученичество в Гильдии водников, когда он так вжался в камин, что у него чуть штаны на заднице не загорелись. Он тогда думал, что это, наверное, часть цены, которую мальчишке приходится платить за вступление в мир взрослых. Но, похоже, став взрослым, человек все равно продолжает платить.
• • •
Закованных в кандалы, неуклюжих осужденных тычками прогнали по трапу на причал, и они стояли, сгорбившись под яростным солнцем. Их всех недавно постригли, и бледные шеи были похожи на проростки картофеля, на лысых головах виднелись кровавые отметины от ножниц. Испугавшись такого огромного пространства, они сгрудились в тесную толпу.
Торнхилл заранее предвкушал этот момент. Он представлял себе, как выйдет вперед, как укажет на тех, кого выбрал. Но теперь он топтался где-то сзади, потому что не мог выдержать презрительного взгляда Саклинга.
Представитель губернатора уже отобрал тех, кто имел какую-то ценность – плотников и строителей, пильщиков и фермеров. Наступил черед поселенцев-джентльменов с их пронзительными голосами и в камзолах, сидевших на них так, будто они в них родились, – они отбирали себе тех, кто посильнее, и тех, на чьих лицах не лежало явной печати порока. Только потом свой выбор могли сделать получившие свободу бывшие каторжники. И тут вдруг из ниоткуда снова возник Саклинг. «Давай, Торнхилл, выбирай, – и, сделав широкий жест, словно приказчик в магазине, мерзко улыбнулся. – Чувствуй себя совершенно свободным», – и голосом подчеркнул слово «свободным».
Торнхилл выбрал двух лучших из худших. Первый, назвавший себя Недом и не сообщивший фамилии, был тощим слабаком с длинной, похожей на лошадиное копыто, челюстью, влажными красными губами и глубоко сидящими глазами. Он чем-то напомнил Торнхиллу беднягу Роба – явно не самый большой умник, но зато полный энтузиазма. Другой был мальчиком на побегушках у какого-то торговца в Ковент-Гардене, однако по возрасту уже далеко не мальчик. Под ярким солнцем он казался особенно изможденным.
Это была довольно жалкая парочка. Зато его собственная.
Тот, который работал у уличного торговца, сощурившись от яркого света, пристально его разглядывал. «Ты Уилл Торнхилл, да? – спросил он и подошел поближе. Торнхилл почувствовал корабельную вонь. – Уилл! Я Дэн Олдфилд, помнишь такого?»
Торнхилл присмотрелся: черные усы на молочно-бледном худом лице, робкая улыбка, зубы через один – парень казался совершенно изголодавшимся. Теперь он вспомнил Дэна Олдфилда. Вспомнил тело его отца, лежавшее на Селедочном причале, тело, полное речной воды. Вспомнил, как они вместе голодали и как вместе мерзли, и как однажды, чтобы хоть на мгновение ощутить тепло, пописали себе на ноги.
«Старые денечки да старые места шлют тебе свой привет, Уилл, – завопил Дэн. – Уоппинг уже не тот без нашего Уилла Торнхилла!» Но поскольку Торнхилл никак не откликнулся, улыбка застыла у Дэна на устах.
Торнхилл заговорил мягко, спокойно, как человек, которому ничего не надо доказывать. «Забудь свои старые манеры, Дэн, – сказал он, и увидел, что улыбка Дэна совсем погасла. Он подумал о Саклинге, как он улыбается, не разжимая губ, и сам попробовал так же улыбнуться. – Теперь я мистер Торнхилл, Дэн. Тебе лучше это запомнить».
Дэн посмотрел в сторону, на скалы, окружавшие Порт-Джексон, на густой буш, на сверкавшую серебром воду. «Да, мистер Торнхилл», – сказал он лишенным выражения голосом. Торнхилл наблюдал, как он пялится на воду, пронизанную солнечными пальцами до самых зеленых глубин, заметил, как он стиснул зубы. Дэн прикрыл глаза от солнца сначала одной рукой, потом другой, склонил голову. В солнечном свете стало заметно, какие редкие у него волосы.
Торнхилл вспомнил, как он сам так же смотрел на воду, и как человек с крошками в бороде передал его в руки Сэл. Когда смотришь на воду, то кажется, что ты как бы и не здесь, глядя на воду, сам превращаешься в рыбу. Или в воду.
Он знал, что это значит – быть таким как Дэн. В том-то и дело. Над Дэном он может возвыситься, но в глазах таких, как Саклинг, они с Дэном Олдфилдом одного поля ягодки. И он понял то, что ему никогда раньше не приходило в голову: будущего для Торнхиллов в Лондоне больше не было.
Он вспомнил, что сам когда-то думал о тех, кто побывал на каторге, – что от них надо держаться подальше, как от больных оспой, чтобы самому не подхватить заразу. Даже уличные торговцы в Ковент-Гарден – и те считали себя выше людей, когда-то носивших кандалы. И уж точно хорошо кушавшим джентльменам в Гильдии водников, чувствовавшим себя в полной безопасности за своим огромным столом из красного дерева, было наплевать на дарованное ему помилование. И сколько б золота он ни заработал, они никогда не доверят лодку или ученика человеку, побывавшему в гостях у его величества.
Но понял еще и кое-что пострашнее: дети человека, на котором имеется такое пятно, тоже запятнаны. Запятнаны его дети, и дети его детей. Само это имя – Торнхилл – будет означать позор. Он представил их, ряды розовых мордашек в кружевных белых чепчиках, сыновей и дочерей его собственных детей, проплывающих где-то вдали в своих колыбельках. И все они поражены одним и тем же недугом, одна и та же тень падает на их личики.
Теперь он понял то, что не доходило до него ранее: почему лицо Блэквуда всегда разглаживалось, когда он направлял лодку в устье реки и шел по ней все дальше и дальше, четко следуя ее изгибам. Хоксбери было тем местом, где никто не мог считать себя лучше своего соседа. Потому что здесь, в этой закрытой для других долине, они все были помилованными каторжниками. Здесь и только здесь человек не обязан был тащить за собой, словно дохлого пса, свое вонючее прошлое.
