Сначала он взвился как последний дурак. «Никаких похорон, Сэл!» – закричал он, но она закрыла глаза. Такой ответ ее не интересовал. Он смотрел на нее, на такое родное лицо. Он понимал, о чем на самом деле она просит. Но даже в этот миг, когда мысль о жизни без нее была хуже самой смерти, он не мог заставить себя произнести то, что она так ждала: «Мы поедем Домой».
• • •
На реке новости разносятся быстро. Подгреб Барыга с парой мангровых крабов в мокрой сетке, их клешни были туго перетянуты ворсистой бечевкой. Головастый привез кусок свиного брюха – в этот день он как раз заколол свинью. Сэл ничего этого не попробовала, но все остальные наелись до отвала. Паук прислал ей бутылку раздобытой им где-то отличной мадеры. Даже Блэквуд как-то раз поднялся от реки с угрями, пойманными в его лагуне, и с мешком молодой картошки.
То ли Блэквудовы угри сотворили это, или то, как он сидел рядом с ее постелью и рассказывал, как он готовит их в желе – как учила его матушка там, в Истчипе. «На Грантли-стрит, – вдруг сказала она. – Возле церкви Всех Святых, – Сэл нашла в себе силы улыбнуться и кивнуть. – Я знаю, где это, – прошептала она. – Там за углом, где мануфактурные товары Стикли». И она, опираясь на подушку, наконец-то села. Съела несколько кусочков, потом отодвинула тарелку и опять забралась под покрывала.
На следующий день Торнхилл проснулся и увидел, что Сэл сидит на постели, пристроив Мэри к груди.
«Уилл», – она улыбнулась почти так, как раньше. Он схватил ее за руку и крепко-крепко сжал. «Уилл, я же не весло, отпусти, – но тоже сжала его руку, так крепко, как смогла. – А теперь скажи мне, Уилл, сколько я провалялась здесь как бревно? И кто-нибудь делал отметки, или вы все забросили и перепутали?»
Он постарался улыбнуться: «В воскресенье мы зачеркнули неделю. Сегодня девять недель и пять дней». Ему пришлось потрудиться, чтобы на лице не проступило разочарование: а ведь первое, о чем она подумала очнувшись, – об отметках на дереве.
Сто акров
Теперь, когда в доме оставались слуги, он уже меньше волновался, отправляясь в плавания на «Надежде». Дэн и Нед были бестолковыми, и он все-таки беспокоился, но, по крайней мере, Сэл больше не была одинокой женщиной среди могучих деревьев.
Жизнь стала как-то налаживаться. Они с Дэном натащили здоровенных камней и сложили для Сэл очаг в хижине с обшитой корой трубой из дерна, достаточно объемный, чтобы в нем можно было жечь большие ветки. В середине ноябрьского пекла трудно было представить, что когда-нибудь понадобится разводить огонь, но Уэбб предупредил, что зимы здесь суровее, чем в Сиднее, и он предвкушал, как уютно будет сидеть в хижине у очага. Он думал, что никогда не устанет изумляться тому, какой здесь огонь – не просто два жалко тлеющих куска угля, а роскошные языки чистого желтого пламени, жадно лижущие груду дров.
Детям на реке было куда лучше, чем в Сиднее. Джонни, которому скоро должно было исполниться два года, целыми днями занимался своими важными делами – запихивал что-то во что-то или старательно что-то сооружал, при этом у него в голове всегда имелся какой-то план, и он следовал ему с самым серьезным видом. Дик превращался в высокого, жилистого семилетнего парнишку, Мэри агукала и улыбалась чему-то своему, изменился даже Братец. Он совершенно не страдал от грубой пищи, она ему даже шла на пользу. Для пятилетнего он еще слишком часто рыдал, под глазами у него по-прежнему лежали тени, но он все равно окреп.
Дела шли хорошо. Губернатор издал указ, согласно которому в верховьях реки создавались поселения со своими гарнизонами. Таким образом, даже если черные задумали бы бунтовать и мародерствовать, фермеры все равно чувствовали бы себя в безопасности и не покинули эти места. В результате скромный Грин-Хиллз был переименован в царственный Виндзор, а кучка хижин выше по реке получила название Ричмонд. Солдаты в красных мундирах патрулировали фермы на берегу и раз в две недели углублялись в леса, чтобы выследить и предать справедливому наказанию злоумышленников.
Образование поселений для человека с лодкой, нагруженной нужными товарами, было даром небес. Вместо того чтобы плавать от одной фермы к другой, Торнхиллу достаточно было останавливаться в новых деревнях, где он сразу же освобождался от привезенных товаров и загружался для обратного пути в Сидней.
Он взял за правило каждый раз привозить из Сиднея маленький подарочек для Сэл – пару чайных чашек, половик, чтобы прикрыть земляной пол, голубую шаль, как напоминание о шали, что когда-то подарил ей отец, хотя эта была грубее той, похожей на паутинку.
Себе же он купил пару настоящих сапог, первую в своей жизни. Когда он надел их, то понял, почему благородные так не похожи на простых людей. Отчасти потому, что у них были деньги в банке, а отчасти потому, что сапоги диктовали походку.
Каждый раз, когда он подплывал к своему месту – что на пути из Виндзора с грузом капусты или зерна, что на пути из Сиднея с набивным ситцем и лопатами, – у него все внутри сжималось. Он никогда не рассказывал об этом Сэл и взял с Уилли слово, что тот тоже ни о чем таком рассказывать не будет, но в поселениях только и говорили, что об очередных бесчинствах черных. И каждый раз, когда он поворачивал за мыс и видел, как из трубы поднимается дым, как куры бродят по двору, видел детей, бежавших к реке, чтобы его встретить, у него отпускало сердце.
Как-то раз в декабре, под конец 1813 года, он подходил к мысу Торнхилла. Дул горячий западный ветер, плавание было нелегким, и он был рад добраться до дома. Он уже направил «Надежду» к тому месту в мангровых зарослях, где обычно причаливал, как увидел, что к нему от хижины на всех парах несется Уилли – волосы развеваются, он что-то вопит. Еле отдышавшись, Уилли прокричал: черные пришли!
Торнхилл почувствовал, как грудь ему сдавило от боли. Он сразу же представил себе Сэл: вот она лежит на спине, лицо белее белого, мертвые глаза смотрят в небо. Мэри валяется рядом с ней, безжизненная груда пеленок, из нее вытекла вся кровь. Братец и Джонни оскальпированы, порублены на кусочки, пожарены живьем, съедены. На лакомые кусочки.
Но когда Уилли, окончательно отдышавшись, смог что-то рассказать, то оказалось, что все пока живы. Его худенькая грудь вздымалась и опадала, грязная мордаха вытянулась от ужаса, однако он всего лишь показал на дымок, эхо их собственного дыма, лениво поднимавшийся откуда-то из глубины леса и запутавшийся в деревьях, из-за чего они стали голубыми и туманными.
Торнхилл не почувствовал страха – только усталость. Он всего лишь хотел заниматься своим делом, ходить вверх и вниз по реке на «Надежде», выращивать немного кукурузы, радоваться тому, что у него имеются работники, и потихоньку взбираться по лестнице благосостояния. Ведь не так уж много он просил у судьбы, но вот они появились снова, неизбежные.
«Бога ради, помолчи», – сказал он и прислушался. Ветер не донес никаких странных звуков, только дальний лай собаки, детский возглас. Что-то прокричавший женский голос. Он смотрел на дым в надежде, что он исчезнет, и черные вместе с ним.
