Когда «Надежда» с последними приливными волнами подплыла к этому месту, лес, росший за пределами расчищенного треугольника, казалось, затаил дыхание. Собаки, зубами которых Барыга так гордился, были привязаны возле хижины, кроме никогда не отходившей от него Мисси. Почуяв Торнхилла, они зашлись лаем и принялись рваться с цепей.
Торнхилл, стоя на корме, подходил к причалу. Посмотрел туда, где когда-то раскачивалось на веревке похожее на мешок тело. Теперь там ничего не было – ни дерева, ни тела.
Барыга был возле воды, складывал в кучу хворост. Он заорал и помахал рукой Торнхиллу, тот молча помахал в ответ. Что-то в этом месте, в его мрачности и настороженности, мешало ему подать голос.
Барыга подошел поближе. От него несло дохлыми устрицами и его собственным гнилостным дыханием. В руках у него был факел, он поджигал сухие листья, сваленные вокруг кучи палок и веток, подбрасывал в занимающийся огонь еще дров. Между дровами белели устрицы – не мертвые раковины, а вполне свежие живые устрицы. Из пламени послышался треск, по воздуху поплыл дым.
Голос Барыги – писклявый, как у мальчика, – всегда заставал Торнхилла врасплох. «Торнхилл! – завопил он. – У тебя не найдется табачку пожевать? Смерть как хочется!» Торнхилл неохотно протянул ему свой кисет и наблюдал, как Барыга отрезал кусочек и сунул в рот.
Он смотрел, как лежащую наверху устрицу лизнуло пламя. Видно было, как она напряглась, пытаясь захлопнуться. Но потом из щели выкатилась капля сока, которая тут же зашипела и испарилась, и раковина широко раскрылась.
Барыга наблюдал за ним. «Теперь они все такие, – сказал Барыга. – Я уже закончил все пустые кучи, которые оставили черные». Из огня раздавались легкие хлопки, означавшие, что раковины раскрывались, из-под деревяшек вырывались пахнущие горелым мясом маленькие плюмажи дыма.
Мальчишкой Торнхилл съел немало устриц из Темзы. Они были крепкие, не больше грецкого ореха, потому что их отдирали с камней еще до того, как они могли вырасти и набраться соков. Устрицы на Хоксбери были размером с мужской кулак, внутри большие и жирные. Поначалу он накинулся на них так жадно, что чуть не заболел – все боялся, что ему не достанется. А потом понял, что торопиться некуда – никаким голодающим не удастся справиться с их изобилием.
Но сейчас, посмотрев на торчащие из реки камни, он не увидел на них ни одной раковины, и удивился.
«Вот и хорошо: устрицы кончились, и паразиты тоже убрались. Им тут жрать теперь нечего, – Барыга захохотал, заперхал, сплюнул. – Еще один способ от них избавиться». Гогот его полетел над водой.
• • •
Когда они перекатили последний бочонок извести из хижины к причалу, собаки залаяли еще громче и истеричнее, и Торнхилл посмотрел вокруг. Каждый раз, когда откуда-то из ниоткуда появлялся черный, он испытывал легкий шок. Этот наверняка приплыл на каноэ, которое качалось теперь у берега как большой коричневый лист. Он стоял и ждал, пока они обратят на него внимание. Копья при нем не было, в руках он держал пару крупных устриц, с которых все еще текла вода.
Когда они на него посмотрели, он открыл одну ногтем большого пальца. Сделал это так просто, будто вошь прищелкнул. Потом откинул голову и высосал содержимое. Они видели, как напряглись мощные шейные мышцы. Точно так же, без всяких инструментов, он открыл вторую устрицу и протянул Барыге и Торнхиллу. А потом громко и четко, как будто объясняя что-то глупцам, заговорил, открытой устрицей показывая, что их можно есть.
Барыга был не из тех, кто готов выслушивать уроки от черных. «А, хочешь бесплатной жратвы? – заорал он. – Да гори ты в аду!» Человек, не обращая на него внимания, подошел к куче, из которой вырывались жирные облака дыма. Из кучи выкатилась почерневшая устрица, она, дымясь, валялась в грязи. Он указал сначала на нее, а потом, отчаянным жестом, на камни – отлив обнажил белые шрамы в тех местах, где когда-то росли сгоравшие сейчас устрицы.
Он кричал, он сердился.
Но Барыга не собирался позволять черному давать ему указания. Он схватил торчавший за поясом кнут и ударил им рядом с человеком. Раздался похожий на выстрел щелчок. «Убирайся! – заорал он. – Проваливай, черт тебя побери!» Черный вздрогнул, но с места не сдвинулся. Следующий удар кнута пришелся ему по груди, и на черной коже появилась длинная красная полоса. Он сделал шаг назад и снова остановился, не спуская взгляда с Барыги, его глубоко посаженные глаза горели, рот был твердо сжат. Барыга поднял руку, чтобы ударить снова, но человек мгновенным, не различимым взглядом движением, схватился за конец кнута. Какое-то время он и Барыга смотрели друг на друга, соединенные кнутом.
Затем, не говоря ни слова, черный человек отпустил свой конец, повернулся, прошел к своему каноэ и столкнул в воду. Барыга помчался в хижину, схватил стоявшее у стены кремневое ружье, но к тому времени, как он прибежал обратно и зарядил ружье, черный уже направил свое каноэ по течению и через мгновение скрылся за скалами. Вопль Барыги раскатился эхом, ему вторили собаки, они рвались с цепей с такой силой, что бешеный лай превращался в полузадушенный злобный хрип.
Он развернулся к Торнхиллу и, перекрикивая собак, завопил: «А ты, мы все про тебя знаем, ты спелся с этими ублюдками! – в уголках губ у него вскипела серая пена. В маленьких глазках горела ненависть. – Ты и этот чертов Том Блэквуд! Видел я вас вместе!»
Его лицо было слишком близко, и голос – слишком громким. Торнхилл сделал шаг назад. «Заткни пасть! – крикнул он в ответ. – Ничего такого ты не видел!» Он ощутил что-то вроде паники. Он ступил на огромное колесо, которое уносило его куда-то, куда он вовсе не собирался. Он подумал о том, что то, как жил Блэквуд, было его личным делом, а его знание об этом тоже было личным делом. Теперь он понимал, что в этом не было ничего личного, частного. Но не хотел знать, что это могло означать и куда могло завести.
Над водой по-прежнему тянулся дым. Барыга отвернулся и сплюнул в грязь. Слюна была тягучей, темной. «В один прекрасный день они тебя достанут, – мысль эта его успокоила. – Если полагаешь, что обойдется, то ты еще больший дурак, чем я о тебе думал».
Торнхилл больше не мог находиться здесь ни минуты. «Значит так, Барыга, – сказал он. – Если пропущу отлив, тебе конец». Молча они вкатили на причал последний бочонок, перегрузили его в трюм «Надежды». Торнхилл, повернувшись лицом к реке, отчалил, и услыхал за спиной голос Барыги: «Когда получишь копьем в брюхо, не приходи ко мне жаловаться, Уилл Торнхилл!»
Положить предел
Все начало меняться, когда Торнхилл вернулся из этой поездки в Сидней.
Они не сразу поняли, что на мысу начало собираться все больше и больше черных. Мужчины спускались с горы по двое, по трое, шли этой своей особой походкой. Без поклажи, только с копьями. За ними шли женщины, каждая с младенцем на бедре и с длинным мешком, свисающим с затылка на спину. Другие приплывали в каноэ, кто сверху, кто снизу. В крохотных лодчонках из коры сидели мужчина с женщиной и ребенок посередке, и непонятно, как вода не переливалась через борта.
