Они все приходили, и непохоже было, чтоб они собирались уходить. Там, где раньше в небо поднимался один столбик дыма, теперь их было много, и они сливались в воздухе. Оттуда, откуда Торнхиллы лишь время от времени слышали крик или детский голос, теперь постоянно доносился гул голосов, глухой стук топориков, женские окрики. Кенгуру тоже стало больше, и каждый день черные возвращались из леса и несли на шестах, водруженных на плечи, убитых животных.
Настроение в хижине стало мрачноватым. Все старались не встречаться взглядами. Притихли даже дети. Торнхилл продолжал заниматься делами, срубил возле хижины еще одно дерево и, стоя, наблюдал, как Нед и Дэн рубят его на дрова. Но заметил, что сам время от времени прекращает работу и прислушивается к доносящимся издалека звукам.
Сэл сделала очередную отметку: наступил февраль 1814 года. Самый жаркий и влажный месяц лета, початки кукурузы росли прямо на глазах. Уже по утрам солнце палило в полную силу, дышать в долине было нечем. Ночью тоже легче не становилось. Долина казалась каким-то огнедышащим жерлом, куда Торнхиллов затянуло вместе с их черными соседями. Торнхилл знал, что Свифт и О’Горман ждали в Эбенезере, когда «Надежда» заберет их картофель, но день за днем откладывал отъезд.
Как-то раз он во второй половине дня отправил своих людей расширить дорогу к реке, а сам ускользнул. Никто его не заметил, потому что он прошел за хижиной, поднялся на скальную платформу, обошел ее по краю, мимо рыбы и лодки, пока не оказался прямо над лагерем черных.
Он был в шоке, когда за деревьями разглядел, что там происходило. Там, где раньше вокруг одного небольшого костра собирались с полдюжины взрослых и несколько ребятишек, сейчас было столько черных, сколько он никогда в своей жизни не видел. Это было настоящее поселение с тесно стоящими шалашами, повсюду горели костры. Людей было не счесть, они, словно муравьи, все время двигались, исчезали среди теней, появлялись вновь.
Он принялся считать, насчитал около сорока. Очень много.
Он вернулся во двор, где семья пыталась отдохнуть в тени. «Там у них сборище, небольшое, – сказал он как бы между прочим. – Собрались, как мы иногда собираемся».
Сэл знала его слишком хорошо и что-то уловила в голосе, но промолчала. Она тщательно вытирала мордашку Мэри кусочком фланели, внимательно высматривая пятнышки грязи. «У меня для тебя есть сегодня работа, Уилл, – сказала она. – Не ходи вечером на поле». Она говорила легким тоном, но он видел, что Мэри, которую Сэл по-прежнему твердо держала за подбородок, скосила на мать глаза.
«А дикари за нами придут, мамочка?» – спросил Братец без всякой истерики, буднично. «Глупости! – прикрикнула Сэл. – Ни за кем они не придут». И принялась вытирать лицо ему, так что он вынужден был закрыть рот.
Торнхилл зашел в хижину, в которой из-за нагретой крыши было еще жарче, чем на улице, и снял со стены ружье. Он осмотрел его, убедился, что порох не отсырел, что пуля лежит в мешочке. Заглянул в черный кружок, из которого вылетает смерть. Когда услышал шаги Сэл, быстро повесил его обратно. Но она все поняла: он стоял с пустыми руками, а взгляд его был устремлен на висевшее на колышке ружье. Она попыталась сказать что-то, но он ее перебил: «Чертовы пауки свили в стволе гнездо».
В этот вечер они поели раньше обычного. Почему-то казалось, что им следует быть готовыми.
К чему? Торнхилл и не пытался отвечать себе этот вопрос.
Сэл уложила детей, когда только смеркалось, спела им песенку: «Вот-вот разбогатею, колокола Шродича блеют. И когда же это будет, брат? Колокола Степни гудят. Когда Господь повелит, большой колокол Боу гремит». Голос ее звучал немного сдавленно. Наверное, от любви.
Или от страха.
Они сидели вдвоем возле угасающего огня, молча наблюдая за мелкими всполохами над углями. Дети сопели и вздыхали в своем углу. В пристройке громко храпел Нед. Он закашлялся, видимо, Дэн потормошил его, потому что Нед умолк. И в тишине они явственно услышали доносившиеся из лагеря звуки.
Сначала это было хлопанье в ладоши, постоянное, настойчивое, как сердцебиение. Сэл повернулась к Торнхиллу. В свете очага глаза ее были как озера тени, но он видел, что рот ее крепко сжат. И прежде чем он придумал, что ей сказать, чтобы успокоить, раздалось пение: сначала сильный высокий мужской голос, затем к нему присоединились другие голоса, издававшие что-то вроде жужжания. Никакой различимой или приятной мелодии, как в «Апельсинах и лимонах», не было, скорее, это напоминало церковное пение. И пение это пробирало до костей.
Торнхилл попытался говорить бодрее. «Ну вот, забубнили, – и почувствовал, что в горле у него пересохло. Начал по новой: – Совсем как Шелудивый Билл, помнишь?» Конечно же, она помнила Шелудивого Билла. И как и он, понимала, что этот властный хор совсем не похож на бормотание Шелудивого Билла, которым он отвечал на глоток спиртного.
«Им скоро надоест», – заставил он себя не понизить голос до шепота.
Снаружи, за щелястыми стенами, было темно, как в ухе. Полный враждебности воздух неуклюже ворочался. Он представил себе, как черные крадутся к хижине, ставя ступни неслышно, словно ящерицы. В этот самый миг они могут смотреть на них сквозь щели в стенах. Шум становился все громче, такие звуки издает наступающая армия.
Слова, которые они могли бы произнести, но не произносили, сновали между ними, словно какие-то существа.
Вошли Нед и Дэн – звуки их разбудили. Нед подошел поближе к лампе, будто свет мог его защитить. «Они идут за нами, мистер Торнхилл», – сказал он.
«Слышал, как они смеются, – добавил Дэн. – Видать, торопятся».
И правда: до них доносился смех. Торнхилл похолодел, представив, как они, с деловитостью мясников, готовят свои копья, острые, способные мгновенно убить белого человека.
Нед явно запаниковал. «Они свои копья навострили, кишки нам выпустят, да? – вступил проснувшийся Братец, голос его дрожал от ужаса. – Па, не дай им проткнуть меня копьем!» Он услышал, как захныкал Джонни, разбудивший Мэри. Сэл прошла в угол, где спали маленькие, и обняла их.
«Если б они хотели нас заколоть, они бы это уже десять раз сделали, – сказал Торнхилл, и подумал, что это не лучший аргумент. – Нет никакого повода беспокоиться». Однако его слова вряд ли кого убедили.
В разговор вступил Уилли: «Если им это спустить с рук, мы никогда от них не избавимся, Па. Лучше раз и навсегда показать им». Торнхиллу эти слова показались отголоском чужих слов, принадлежавших то ли Барыге, то ли Головастому Биртлзу.
Он словно заново увидел своего мальчика: упрямый переросток с длинной худой шеей, лопоухий, с решительно сжатыми губами. Он стоял, требовательно сощурившись, и чесал босой ногой другую ногу. «Возьми ружье, Па, почему ты не берешь ружье?»
Но тут вскочил Дик и решительно посмотрел на брата. «Не надо хвататься за ружье, Уилли, – сказал он. – Они просто собрались вместе, как Па и говорит». Уилли потряс его за плечи. «Чушь! – крикнул он. – Чертова чушь, вот что это такое! Надо взять это чертово ружье!»
