«А ну заткнитесь, вы, оба!» – голос Торнхилла прокатился по хижине, и мальчики замолчали. Но тут из тени раздался дрожащий от страха голос Дэна: «У меня есть нож. Если гады подойдут ближе, получат ножом в брюхо!»
Стоило ему это произнести, как еще громче зазвучали высокие негодующие голоса, громче застучали копья. Воздух в хижине сгустился от страха.
Стоя возле полуоткрытой занавески, Торнхилл вспомнил ночи в Ньюгейте, как он лежал, прислушиваясь к биению собственного сердца, как заставлял себя ждать следующего удара, и еще одного, и еще, стараясь не думать о том, сколько еще ударов ему осталось. Ему вдруг стало тесно, он больше не мог вынести закрытого пространства. Его словно похоронили заживо.
Он начал говорить, закашлялся, начал снова. «Пойду гляну, что там, – он сам понял, как неуверенно звучит его голос. – Хочу убедиться, что они не затевают ничего дурного».
• • •
Каким же облегчением было оказаться снаружи, в благоухающей ночи. Полная луна плыла по небу, затмевая своим светом звезды и окрашивая лес во все оттенки серого. Невзирая на шум, доносившийся из лагеря, долина жила своей тайной жизнью, потрескивала, ворочалась, вздыхала. Возле поленницы что-то ритмично постукивало, промелькнул темный силуэт птицы.
Благодаря лунному свету Торнхилл спокойно поднялся на скалу-полку и прошел к лагерю. Он хотел остаться незамеченным, но понимал, что его рубаха, хоть и грязная, все равно будет выделяться на фоне деревьев. А кожа, эта упаковка, от которой избавиться невозможно, будет светиться белым и опасно чуждым. Он старался двигаться бесшумно, но в лунном свете хорошо знакомое место стало чужим. Камни вырастали из-под земли совершенно неожиданно, деревья оказывались не там, где стояли днем. Он брел, спотыкаясь, пока за вытянувшимися во фрунт эвкалиптами не увидел лагерь. Никто не повернулся и не показал в его сторону. Если черные и поняли, что рядом белый, то совершенно не волновались по этому поводу.
Они разложили огромный костер прямо в центре лагеря. Он видел, как пляшет на деревьях свет, как отражается он от стволов, из-за костра это место казалось островом света в океане тьмы. Перед костром мелькали фигуры, и свет подмигивал.
Мужчины выстроились вокруг костра, они топали и подпрыгивали, а один сидел в стороне, скрестив ноги, и, подняв лицо к небу, пел, отчего все их действия казались совершенно необходимыми, оправданными. Они были разрисованы белыми полосами, лица превратились в маски, на которых жили только глаза. В языках пламени они казались нереальными, паутиной пляшущего света.
Кругом сидели женщины и дети, они колотили палкой о палку, создавая этот ломкий ритм. Длинные груди женщин также были расписаны белым, белым был нарисован ворот, что до абсурда походило на корсаж Сэл. Их лица, как и лица мужчин, были также покрыты чем-то белым. Мордочки детишек, даже самых маленьких, тоже были выбелены. Ясно, что все эти рисунки были нанесены белой глиной, и именно из-за этого сама земля обретала что-то человеческое.
Боевая раскраска, подумал он. И, черт возьми, боевой танец. Он сам поразился спокойствию, с которым принял эту мысль, и понял, что уже давно ожидал такого.
Танец был того же рода, что и прыжки Шелудивого Билла, да только был так же похож на них, как шапка Торнхилла – на треуголку губернатора. Шелудивый Билл плясал с полузакрытыми глазами, с отсутствующим выражением лица, отгородившись от того, чем занимался. Глаза этих мужчин светились отраженным огнем, белые линии на их телах жили собственной жизнью.
Через мгновение Торнхилл узнал Длинного Джека. Тот танцевал вместе с другими, держа в руке копье, он высоко выпрыгивал и приземлялся, топая пятками и вздымая пыль. Джек больше не был человеком, он был превратившимся в человека кенгуру.
Для человека, притаившегося за деревьями, во всех этих звуках было не больше смысла, чем в жужжании насекомых, он не понимал, начало это или конец. Но вдруг палки, как по команде, перестали стучать, певец издал последний звук, и наступила тишина. Это было очень похоже на то, как в церкви все неожиданно одновременно прекращают петь, потому что знают, что дошли до конца гимна. Единственным, кто не знал, что гимн закончился, был наблюдавший за ними из-за деревьев Торнхилл.
Они начали снова, но теперь ритм был иным. И у костра танцевал один старик, его ступни так сильно били в землю, что его окружило мерцавшее в свете костра облачко пыли – это был Бородатый Гарри. Тело его было подтянутым, мускулистым, он вращался в танце, как рыба в стремительном потоке. Топот его ног казался пульсом самой земли. Он начал петь, он швырял песню в воздух, ее переливы были кровью, текущей по жилам этого места.
Торнхилл видел, что это был не тот Бородатый Гарри, что существовал в воображении людей, которые дали ему это прозвище. Танцор, расписанный белыми полосами и окутанный тайной своей песни, был совсем другим человеком.
Остальные наблюдали, постукивая палками. Он видел, что они не просто сморят, как смотрели бы в Черри-Гарденз на того, кто пляшет джигу. Их лица говорили о том, что они видят некую драму. Они знали историю, которая рассказывалась им языком танца. Совсем как на Рождество в церкви Святой Марии Магдалины: все знают историю рождения Христа, ее рассказывают из года в год, и все равно она радует.
Этот старик – их книга, подумал Торнхилл, они его читают. Он вспомнил библиотеку губернатора, строгие портреты, ряды книг с сияющими золотыми буквами. Они могут открывать свои тайны, но только тем, кто знает, как их читать.
Видя мощь бедер этого человека, с какой силой он вздымает своим топаньем пыль, Торнхилл вспомнил, как он хлопал его по плечу, как бранил его, словно ребенка. Это было ошибкой, и сейчас эта ошибка его испугала. Бородатый Гарри был не простым упрямцем с тощими старческими руками и ногами, столь же незначительным, как нищие в Зале лодочников, трясущиеся над плошкой жидкой овсянки. Этот человек был стар по-другому, как стар был губернатор. Его нельзя толкать и шлепать, как нельзя толкать и шлепать губернатора со сверкающей шпагой на боку.
Ровный стук палок и взлеты и падения голоса многократно отражались от утесов – река звуков, вьющаяся вокруг камней. Торнхилл стоял за деревом, он погрузился в звук, и биение палок совпадало с биением его сердца.
• • •
Дэн втянул его в хижину. «Бога ради, закрой чертову дверь, – завопил он. – Закрой, быстро!»
Внутри было душно. Свет лампы плясал на обращенных к нему лицах. «Сколько там поганых? Сотня, две сотни?» – голос Дэна дрожал от страха в предвкушении ответа. «Не больше дюжины, – спокойно ответил Торнхилл. – А может, и того меньше». Но его ложь никого не убедила.
Сэл подняла и одела детей. Они все столпились вокруг стола, на котором дымила и коптела лампа, – Нед и Дэн и дети. Среди них не было только Дика. Он лежал на матрасе и смотрел на потолочные перекладины.
На столе Сэл сложила все их имущество – кружки, чашки, нож с отломанным кончиком, свою аккуратно сложенную вторую юбку. Здесь были перочинный ножик Уилли и только что сшитый ею чепец. Мешок муки, второй, поменьше, с сахаром, мельница для кукурузы. Все это было выложено на столе, как на рыночном прилавке.
