Нет, они не надругались над ней – она же тощая и беззубая. Даже Барыга такого приписать им не мог. Зато они забрали всю одежонку Уэббов – лучший чепчик Софии с розовой лентой, шаль, которая ей досталась от матери, запасную рубашку Паука. Блестя свиным жиром, они напялили на себя все это, особенно их забавлял чепчик. В конце концов они унесли с собой все, что можно было унести, – топор, лопату, коробку с чаем, кружки, даже дочкину тряпичную куклу, она одному там особенно понравилась.
Старший сын Уэбба, угрюмый конопатый мальчик, все твердил: «Останови их, отец, останови», но Уэбб мог только стоять да смотреть. И мальчик расплакался от злости.
Тот, что шел последним, повернулся и что-то крикнул через плечо семье, стоявшей в дверях разграбленной хижины. Остальные заржали. А этот выпятил свою черную задницу, повертел ею и издевательски по ней хлопнул. Эту деталь Барыга поведал с особенным удовольствием, наглядно проиллюстрировав своей собственной задницей и своей собственной рукой. Нед смотрел на него, разинув рот.
Паук прекрасно понял, что этим хотели сказать, и решил не дожидаться второго раза. Он собирался бросить «Несокрушимую» и попытать счастья в Виндзоре – черные не решались соваться в городок. Откроет там кабак и будет торговать спиртным Блэквуда. Пусть другие растят зерно и имеют дело с черными.
Лавдей так набрался, что даже не мигал, в одной руке у него была зажата кружка, второй он вцепился в край стола, и сидел, замерев, словно человек, с которого пишут портрет. А потом вдруг провозгласил, да так громко, что все вздрогнули: «Никто из людей в известном нам мире не был столь неимущ при всем их усердии и изобретательности!» Нед закивал, потрясенный пышностью высказывания. «Присущая же иным леность препятствует поискам средств к существованию».
Но это же была Барыгина история, и он не намеревался позволять всяким там бывшим джентльменам портить ее мудреными словами. «То есть ты хочешь сказать, что они ленивые вороватые дикари!» – прокомментировал он, но Лавдей не дал сбить себя с толку. Он рыгнул, шлепнул ладонью по столу, привлекая всеобщее внимание, и продолжал, неукротимый, как прилив: «Наши темнокожие собратья, или ленивые дикари, как ты столь справедливо их нарек, воровством и разбоем пожинают плоды того, что сами они, в безмерной праздности своей, взрастить не потрудились». Он по-прежнему не мигал, но фразы выкатывались из его рта безо всяких усилий.
Торнхилл уставился в свою кружку, не зная, что можно было бы сказать в ответ на такую пышную речь. Барыга покрутился на месте, а потом изобразил, будто вскидывает на плечо ружье и прицеливается: «А вот этот язык они очень даже хорошо понимают, Святоша!» Головастый поднял кружку, приветствуя это высказывание Барыги, но вдруг остановился на полпути, пораженный собственной мыслью: «А что, если устроить на них засаду, а?»
Миссис Херринг фыркнула: «Попридержи язык, Барыга Салливан, – резко произнесла она. – Не всем здесь нравятся такие речи».
За столом воцарилось молчание. Барыга ухмыльнулся Торнхиллу, Торнхилл облизал губы и отвел взгляд. Интересно, кому еще из здесь присутствующих Барыга предлагал ту закованную в цепи женщину. Головастый улыбался и почесывал щетину на подбородке.
«Вы, конечно, можете не слушать старую женщину, – сказала миссис Херринг, – но говорю тебе прямо: ты, Барыга, нарываешься на неприятности, и ты, Головастый Биртлз, тоже. И не думайте, будто я не знаю, что там у вас творится», – и она так решительно вставила в рот свою трубку, как будто это была пробка, не позволяющая ей сказать что-то еще.
Торнхилл видел, что Блэквуд наблюдает за ним с другого конца комнаты. Смотрит настойчиво, с вызовом. Торнхилл, с ничего не выражающим лицом, потер глаза: так накурено, что глазам больно!
Лавдей поднял палец и продекламировал: «Сей факт хорошо известен: черные не признают собственности». Собрался было произнести что-то еще своим мягким благородным голосом, но Барыга бесцеремонно его опередил: «На той неделе поймал двух черных, они пробирались на Дарки-Крик, – откусил от испеченной Сэл булочки и продолжил с набитым ртом: – Подстрелил их, как сквайр куропаток». Огляделся, но все молчали, а он, плюясь крошками, объявил: «Эти дикари хороши только на удобрения». Рот у него был перепачкан мукой, и из-за этого он выглядел тяжелобольным. Повторил, как будто никто не понял, что он сказал: «Отличное удобрение. Кукуруза так и прет».
Торнхилл заметил, как он глянул на Блэквуда, и если Барыга стремился Блэквуда спровоцировать, то это ему удалось. Блэквуд вскочил, крупный человек в маленькой комнате, в ярости он стал даже еще больше. «Ну, ты, Барыга…» – и остановился, скрестив на груди ручищи. Лицо у него было словно высечено из камня.
Торнхилл испугался, что Блэквуд, по обыкновению, не станет продолжать. Если он промолчит, значит, Барыга возьмет над ним верх. Но Блэквуд голосом, дрожащим от негодования, продолжил: «Господи Иисусе, да один черный стоит десяток таких безмозглых червяков, как ты». Все мгновенно протрезвели, никто и не подумал засмеяться. Ни один из них еще никогда не слышал, чтобы Блэквуд поминал имя Господа всуе, и никто еще не слышал в его голосе столько силы.
С перекошенным лицом он подошел к Барыге. Казалось, он ему сейчас врежет, однако Блэквуд, фыркнув от отвращения, развернулся и, прежде чем кто-то понял, что происходит, вышел в ночь.
«Этот ублюдок еще пожалеет о том, что сказал», – в голосе Барыги слышалась ярость, но она горела приглушенно, как один из его костров.
Торнхилл посмотрел в темный прямоугольник дверного проема. Мысленно последовал за Блэквудом, сначала по дороге, потом в его маленькую плоскодонку и до самого Первого Рукава. Представил себе, как Блэквуд сидит на корме, направляя лодку к залитому лунным светом ландшафту из скал и утесов. Где-то там его поджидают черные. Он зайдет в свою хижину, раздует в очаге огонь и сядет, глядя на лижущие дно чайника языки пламени.
Может, та женщина вместе с ребенком будет сидеть с ним рядом. Ребенок вроде был девочкой, но он ведь глянул лишь мельком.
• • •
Нападение на Уэббов было лишь одним из многих «актов насилия и мародерства», случившихся в марте 1814 года. Они вспыхивали по всей реке, каждый раз в новом месте. Казалось, с ними сталкивались все, у кого созревал урожай. Горели поля, горели хижины, в мужчин с серпами летели копья. Фермерам приходилось засевать заново, в надежде, что до зимы зерно поспеет, либо сниматься с места и возвращаться в Сидней.
В результате дела пошли плохо и для Уильяма Торнхилла. Кому нужна «Надежда», если на ней в Сидней и везти-то нечего? И денег на то, чтобы покупать ситец или ботинки, ни у кого не было. Торнхилл привязал лодку в ожидании лучших времен. Он даже обрадовался предлогу. В такие времена мужчине надлежит сидеть на месте и зорко следить, чтобы не случилось неприятностей. Он вел себя спокойно, как человек, способный справиться с любыми проблемами. Убрал созревшие початки с первого участка – понятно, невелик урожай, – позволил Дику и Братцу наедаться до отвала в оплату за то, что они таскают воду. Но за этим его благодушием крылась тревога.
