Всю вторую половину дня они собирали оставшиеся початки, к работе привлекли даже Братца, складывавшего кукурузу в корзины. Джонни сидел рядом, зачарованный тем, как колышутся метелки на вершинах стеблей. Сэл никогда не клала малышку на землю, но сейчас положила, и та лежала, болтая ножками и что-то лопоча.
Работа продвигалась медленно. Початки крепко сидели на стеблях, отламывать их было трудно, стебли росли плотно, и двигаться между ними тоже было непросто. Сэл работала бездумно, глядя либо на тот початок, что был у нее в руках, либо на тот, к которому тянулась. Торнхилл попытался работать рядом с ней, но она всегда делала так, чтобы между ними оставалось несколько стеблей. Он смотрел на ее профиль, на то, как она тянулась, отрывала, – лицо у нее было не столько сердитым, сколько отстраненным, как будто она прислушивалась к чужому разговору.
«Они много забрали, – сказал он. – Полгода работы!» Она не подала виду, что слышит. Он набрал воздуха, чтобы повторить снова, но она отрезала: «Я тебя и с первого раза поняла». И продолжала обламывать початки. От усилий у нее дрожали щеки.
Пока солнце в небе стояло высоко, они еще могли делать вид, что все нормально. Торнхилл слышал, что Дэн, работая, даже насвистывает. Но когда солнце начало садиться, он умолк. По молчаливому соглашению они принялись уносить корзины с уже собранными початками. Тень горы накрыла хижину, добралась до реки, перебралась на другую сторону, к утесам. Казалось, все кругом затаило дыхание, будто ждало чего-то. Дым из трубы поднимался прямо в бледное сумеречное небо, вода в реке стояла, не шелохнувшись, как в стакане.
С последними проблесками заката Сэл загнала детей в хижину. Прихватила за ухо Джонни, когда тот попытался снова выскочить наружу, да так сильно, что он стукнулся о дверную раму и шлепнулся, оглашая долину ревом. Она сгребла его и затолкала внутрь.
Торнхилл смотрел, как она подбрасывает в огонь хворост. Дети тоже настороженно за ней наблюдали. Он знал, что с ней происходит, потому что с ним происходило то же самое: страх способен незаметно превратиться в гнев, как будто страх и гнев – это одно и то же.
• • •
Проснувшись, он сразу почувствовал запах дыма. С порога хижины было видно, что вся долина наполнена дымом, дым висит над рекой, каждый вздох пах пеплом. На заборе сидела птица и, склонив голову набок, глазела на него. С реки доносился птичий хор, пение, издаваемое разными пичугами, сливалось в хор, словно ничего особенного не происходило.
Особенно густой дым повис над кукурузной делянкой, над почерневшими стеблями. От запаха превратившихся в пепел початков на глаза выступили слезы.
Это была их самая первая посадка, полугодовой давности. Он сам вскапывал эту землю, сажал в нее семена, наблюдал, как прорастали свернутые в зеленые трубочки листья. Чувствуя плечами вес солнца, пропалывал сорняки. Пропалывал снова и снова. На рассвете он стоял среди своих посевов и наблюдал, как каждое растение пускает в землю корни. Он нежно проводил рукой по листьям, таким гладким и прохладным, по пухлым, завернутым каждый в свою оболочку, початкам.
С таким же результатом он мог бы вообще ничего этого не делать.
Он считал себя в безопасности хотя бы здесь, на его ста акрах, с его лодкой, с его работниками. Он начал привыкать к тому, что у него имеется жестянка с чаем, есть прочная коробка с монетами. Как же нелепо было хоть на что-то надеяться! Его урожай пропал – пропали не просто початки, пропало обещание будущего. Жизнь все это время сидела в засаде, ждала, когда он снова начнет ей верить. И теперь снова нанесла удар, на этот раз – под видом черных людей, которые с помощью примитивных горящих палочек смогли разрушить все, ради чего он проливал пот.
Птицы подлетели ближе и уселись на ветку, большие черные птицы, которые не мигая смотрели на него своими желтыми глазами, да только здесь не осталось ничего интересного даже для птиц. Земля все еще была горячей. Из нее, теперь такой почерневшей, бил жар.
Над лагерем черных не вился дымок, и не слышно было ставших привычными звуков. Ни детских криков, ни собачьего лая, ни стука каменных топоров по дереву. Он поймал себя на том, что тоскует по этим звукам.
Сэл стояла у входа в хижину, Мэри она, словно поросенка, держала под мышкой. Она смотрела на разоренную делянку, стояла неподвижно, как изваяние. Он поднялся по склону и стал рядом с ней. Он перебирал в уме самые разные слова, но ни одно не годилось для того, чтобы вторгнуться в ее молчание.
Даже в самые худшие дни в Лондоне, когда они думали, что он, считай, уже мертвец, а ей придется идти на панель, – даже тогда она вот так не уходила в себя. Не глядя на него, она пошла по тропе, которую проложили черные женщины. Вышла за пределы двора, оглянулась. Он сообразил, что она никогда не заходила так далеко, никогда не смотрела на хижину с такого расстояния. И уж точно никогда не видела лагеря черных.
Он нагнал ее, но она, не глядя на него, продолжала идти по тропе. «Сэл, – окликнул он, – послушай, милая, лучше оставим их в покое». Но она ответила через плечо: «Их там нет, Уилл». Он схватил ее за руку, остановил, крикнул: «Тогда куда, черт побери, ты идешь?» Ответ ее прозвучал как пощечина: «Они заявились к нам, а теперь я иду к ним!»
В лагере все выглядело так, как было при черных. Два шалаша, один побольше, второй поменьше. Он никогда раньше не обращал внимания на то, как аккуратно, как тщательно были уложены ветки с листьями. Внутри того, что просторнее, валялась пара деревянных мисок и палка-копалка, а также аккуратный моток сделанной из коры тесьмы. Здесь был обложенный камнями очаг, полный мягкого серого пепла. Пепел все еще был горячим. Сбоку лежал камень, на котором размалывали зерно, поверх него – второй, который служил жерновом. Кругом было чисто выметено, совсем как во дворе у Сэл, к большой хижине была прислонена служившая метлой связка пропыленных веток.
Здесь было тихо, как в ловушке. «Пойдем, – прошептал он. – Быстро, Сэл, надо уходить». Но она никак не отреагировала. Она ходила по лагерю, внимательно разглядывая то, что делало его домом: камни, уложенные вокруг очага таким образом, что получалось ровное место, на которое можно класть еду, аккуратная куча костей и раковин на краю поляны. Взяла метлу и один раз махнула ею, положила на землю.
«Они ушли, миссис Торнхилл», – это был Нед, в своей обычной идиотской манере объявивший об очевидном. За ним стояли Уилли и Дик, остальные дети тоже тянулись по тропинке к лагерю. «Не о чем волноваться», – заявил Нед. Дик поднял метлу и аккуратно поставил ее на прежнее место, прислонив к стенке шалаша.
«Они были здесь», – сказала Сэл. Теперь, когда она увидела это место, они стали для нее куда более реальными, настоящими, чем раньше. Она повернулась к Торнхиллу: «Совсем как мы с тобой в Лондоне. Все как было у нас».
Она попыталась пересадить Мэри на другое бедро, но малышка начала брыкаться, желая, чтобы ее отпустили, и она наклонилась, чтобы посадить ее на землю, но как-то безучастно, словно это был какой-то пакет. «Ты никогда мне не рассказывал, – прошептала она. – Никогда».
