Они поставят новый дом, в Виндзоре или в Сиднее. Может, когда-нибудь они и вернутся в Лондон, который так же далек, как и Луна. Он будет продолжать зарабатывать деньги. И они будут как-то счастливы.
Но ничто не утешит его, ничто не возместит потерю этого куска земли, по форме похожего на большой палец. Потерю пробивающегося сквозь листву утреннего света, сверкающих на закате утесов и чистой голубизны неба. Того чувства, которое испытываешь, когда шагаешь по принадлежащей тебе земле. Чувства, что ты здесь король, словно над этим местом вообще можно царствовать.
• • •
В городке уже другие достали Головастого из лодки и отнесли в местную больницу. Наконец-то он скрылся из глаз, но что такое Виндзор? Две пыльные улицы да пристань. И нигде нельзя укрыться от вопля, который издает человек, когда из него выдирают копье. Торнхилл услышал его даже в пабе «Речная дева», этот нечеловеческий вопль.
Ему не надо было никаких доказательств того, что Головастый мертв. Он был мертв с того самого момента, когда копье вошло в его плоть. Часы, проведенные на дне лодки, были часами, продлевающими смерть, а не приближающими исцеление.
Когда крики стихли, над городком повисла тишина. В «Речной деве» Паук налил всем щедрую порцию за счет заведения. Присутствующие старались не смотреть друг на друга. Все представляли себе, каково это – чувствовать копье в брюхе.
Слухи путешествуют быстро. Время шло, в «Речную деву» стекались те, кто уже слышал. Торнхилл рассказал историю Лавдею и Твисту, хотя они уже обо всем знали. «Заполучил копье в живот», – сказал Торнхилл. Подходили те, кого он едва знал, – из Саквилла, с Саут-Крик, они жаждали подробностей.
Появился Барыга и перехватил историю. Можно было подумать, что он сам там побывал. Каждый раз, когда подходил кто-то новый, он рассказывал с новыми подробностями. Их было пятьдесят. Они заставили его самого перерезать глотку собаке. Они сняли с него скальп.
Но ничего из придуманных Барыгой ужасов не могло сравниться с тем, что было на самом деле.
Барыге все ставили и ставили выпивку. Лицо у него раскраснелось, он завел себя так, что чуть не рыдал. Его негодование было вполне искренним, голос у него срывался. Торнхилл пил молча. Он вспомнил то, о чем давно не вспоминал, – о тюремном дворе в Ньюгейте, где заключенные репетировали свои истории до той поры, пока выдумка не становилась реальностью.
Он подумал, что с ромом у Паука явно что-то не то, если он совсем не пьянеет. Перед его мысленным взором стояла одна и та же картина – лежащий за бочкой Головастый. Изящно трепещущее, словно цветочный стебель, копье. Умоляющий взгляд. Длинный деревянный стержень, ушедший в недоступную никому тьму внутри человеческого тела.
За своим собственным прилавком, со своим именем над дверью и болтающейся снаружи вывеской, Паук словно вырос. Он стоял, уложив ладони на стойку, словно пастор перед началом службы. «Мы должны с ними разобраться, – объявил он. Голос остался прежним, таким же пронзительным. – Перебить их, пока они не перебили нас».
Торнхилл четко, как свою руку, увидел эту картину: все предстоящие им завтра, в каждое из которых из лесу нацелено копье. Оно пролетит и войдет в его тело как раз над толстым кожаным ремнем. И он кончит, как Головастый, глядя в мир, который станет серым и чужим. Но, что еще страшнее – так страшно, что это даже невозможно представить, – на земле будет лежать Сэл и смотреть на него умоляющими глазами.
Вопрос только в том, сколько пройдет таких завтра.
Барыга говорил теперь тихо, так, что окружающим приходилось наклоняться, чтобы расслышать: «А на Дарки-Крик никого из них не осталось, Головастый позаботился. Зато у Блэквуда их целый чертов лагерь». Он произнес «Блэквуд», словно выплюнул какую-то гадость.
Торнхилл почувствовал, как что-то внутри него оборвалось.
«Мы можем добраться туда к вечеру, – сказал Барыга. – И к завтраку от них уже почти ничего не останется». Посетители внимательно смотрели на Барыгу, на его рот, из которого выплывали эти слова. Что-то в словах заставляло их хотеть слушать, хотеть идти за ним. Нед по-идиотски захихикал. «Хочу заиметь их палец! – вскричал он. – Буду им табачок в трубке уминать!» Барыга кивнул, но как бы не в одобрение того, что брякнул Нед, а в подтверждение своих собственных слов. «Надо закончить дело», – сказал он, допил, что было в стакане, и со стуком поставил перед Пауком, требуя добавки.
Из глоток столпившихся вокруг мужчин послышались одобрительные возгласы. Это были не голоса отдельных людей, а голос группы, безликой и мощной.
Торнхилл молчал. Он уставился в стакан, все крутил его, и ром оставлял на стенках густые подтеки.
«Истребить их всех, и дело с концом, – сказал Барыга. – Все боятся прямо сказать, но разве это не единственный способ?»
Торнхилл поднял глаза и увидел, что Барыга смотрит на него, а все остальные – туда, куда смотрит Барыга. Барыга явно наслаждался этим моментом. А потом заявил, будто это была самая обыкновенная вещь на свете: «Только чтобы туда добраться, нам нужна “Надежда”».
Торнхилл услышал, как громко пыхтит Нед. Они были обращены к нему, все эти знакомые лица – Нед, Дэн, Лавдей, Джордж Твист в своей неизменной шляпе, Паук, чьи щеки заметно округлились. В дымном свете лампы они казались ему чужими – темными, какими-то шероховатыми.
Сама атмосфера в пабе была полна свирепости. Он почувствовал, что эта злоба вливается в него, как вливается спиртное, согревая внутренности. У него заболела голова, он хотел бы уйти, но надо было еще как-то увести к лодке Дэна и Неда, а это было неосуществимо.
Лавдей достаточно набрался и стал красноречивым. Он поднял руку и изрек: «Мы должны вырвать крапиву с корнем, хоть это и болезненная процедура, или оставить эти места на милость жестоким дикарям и вернуться к той жизни, кою мы вели ранее».
Наступила тишина: все задумались о той жизни, которую вели ранее.
Дэн сидел рядом с Торнхиллом, щеки его раскраснелись от рома. Он наклонился к Торнхиллу так близко, что тот слышал, как у Дэна сквозь щели в зубах свистит воздух: «Избавься от черных, и она останется, Уилл, – прошептал он и отодвинулся, хитро на него поглядывая. – Ничем другим ее не удержишь».
Торнхилл и сам знал об этом, и возненавидел Дэна за то, что тот облек его мысли в слова. Если черных не усмирят, Сэл уедет с мыса Торнхилла. Это было понятно.
Разве можно выбирать между своей женой и своим местом? Как сделать, чтобы она осталась? Он за ценой не постоит.
Барыга, понимающе улыбаясь, смотрел на него. «Никто ни о чем не узнает, клянусь, – сказал он. – Даже жены. Никогда. Никто, кроме нас. А мы никому не скажем».
Торнхилл залпом выпил то, что оставалось в стакане, и быстро, не оставляя себе времени на раздумья, произнес: «Тогда сегодня ночью, к утру будем дома». Голос его прозвучал уверенно, словно говорил кто-то другой, не он.
«Но чтоб никто ни слова, – добавил он. – Если кто-то проговорится, я тому сам брехливый язык отрежу».
