— Чемпион! А почему вы так о себе воображаете?
Человек с трубкой снисходительно улыбнулся.
— Зачем воображать? Разве вы не знаете, сударь, что у нас в Ганау была комиссия? Ну, разумеется, выбрали жюри. А жюри приходит ко мне поздно вечером, стучит в окошко и протягивает золотой жетон, — дескать, тому, кто умеет хранить тайны. С тех самых пор я чемпион.
— У нас в Гаммельштадте комиссии еще не было, — кисло ответил Брекер: — но ко мне, сударь, и без того обращаются по всяким делам, где нужно привесить на рот замочек. Сознаюсь вам, этаких дел у меня больше, чем покойников.
— Вот и у меня тоже! — подтвердил человек с трубкой: — покойник — он что? Лежит себе и лежит без процентов капитала. А секрет для умного человека и чемпиона не что иное, как оборот! Вы не продешевили ль, сударь, на этом деле с Кавендишем?
Брекер вздрогнул, оглянулся и понизил голос:
— Какое такое дело? С какой стати вы спрашиваете?
— Странно, право! — обидчиво отозвался человек с трубкой: — если я с вами говорю, как могильщик и чемпион молчания, можете как будто не беспокоиться за последствия. Конечно, если вы себя не считаете достоверным, сударь, это дело другое. Я сам против разговора, в котором нет достоверности.
— Ха-ха-ха! — неожиданно расхохотался Брекер: — достоверность! Да я, ежели захочу, могу получить десять таких жетонов! У вас в Ганау такие дела и во сне не приснятся. Достоверность! А что вы можете возразить, сударь, на смерть пьяницы Бертеля, у которого, кроме бутылки, не было ни одного близкого сосуда? Я вас спрашиваю, что вы сможете возразить на факт?
— Гм! — задумчиво ответил человек с трубкой.
— И, сударь, стали бы вы держать пари, копая для пьяницы Бертеля яму, ибо его похоронить не пришел даже трактирщик, которому Бертель пропил, можно сказать, всю свою наружность и внутренность, что этот самый забулдыга Бертель наполнит ваши карманы золотом, а сам начнет творить чудеса под видом святых мощей, о чем даже пропечатают в газетах, не в обиду будь сказано дураку нашему пастору, с чего только зазнавшемуся, неизвестно, когда его собственная жена готовит ему во чреве восьмое чудо ни от кого иного, как от пономаря Франца?
— Гм! — опять ответил человек с трубкой.
— Какая же вам еще достоверность, сударь, ежели среди темной ночи вас хватают за плечо и говорят, что студентам нужен покойник для ихней анафемы, а платят-то не четыре марки, а сто марок золотом — за Бертеля! Что ж я дурак, что ли, по-вашему, не проследить этих самых студентов и не намотать себе на ус, когда вдруг весь Гаммельштадт заговорил об убийстве Кавендиша, а ночью стали обшаривать Гаммельштадтскую трясину, точно искали иголку, и притом нанимая всех, кого попало, ну и меня в том числе, — что ж я дурак, что ли, сударь, не разнюхать-то тело несчастного майора, когда его подобрали, как котлетку, хоть и разнесенное на мелкий фарш, однакоже проспиртованное запахом, который я, можно сказать, узнал бы с завязанными глазами, потому как начихался над пьяницей Бертелем еще в его грешном виде?
Выпалив эту речь, как с полбутылки пивной пены, взвившейся к небу вслед за выскочившей пробкой, могильщик Брекер доверчиво подтолкнул локтем в бок своего коллегу и добавил:
— Так вы, сударь, того уж… коли увидите эту самую комиссию, шепните ей насчет моего адреса. Гаммельштадтское кладбище святого Бонифация… могильщик Брекер. Нем хуже могилы!
— Ладно! — мрачно ответил человек с трубкой: — я буду не я, если вас не сделают чемпионом! Идите себе спокойно домой и ждите жетона!
Глава десятая
НЕОБЫЧАЙНЫЕ СОБЫТИЯ В ЛОНДОНСКОМ МОРГЕ
Останки вероотступника Кавендиша были затребованы из Гаммельштадта Англией и выставлены в лондонском морге. Но в ту же ночь толпа лондонских мусульман ворвалась в морг. Сторожа были избиты и позорно изгнаны, останки майора заключены в хрустальный ларец, и многотысячная толпа арабов, турок, персов, афганцев, индусов и всех цветных, кто только исповедывал магометанство, в пестрых национальных костюмах (взятых, по словам коммунистической газеты, из Бритиш-Музеума) устроила грандиозную демонстрацию, повергшую в трепет весь Лондон. Хрустальный ларец водрузили на катафалк. Волоокий джентльмен цвета жареного каштана выступил с пламенной речью, не предусмотренной ни властями, ни полицией. Может быть, именно вследствие этого волоокий джентльмен успел от начала и до конца сказать все, что намеревался, в то время как двадцать два сыщика и взвод полисменов, разинув рты, глядели на подобную наглость.
— Джентльмены, синие, красные, желтые, померанцевые, фиолетовые джентльмены! — произнес он на чистейшем арабском языке: — не верьте хищникам империализма, не верьте, что наш святой, наш ага, наш голос пророка, новое воплощение Будды, заступник, магометово око, наш незабвенный майор Кавендиш убит своей женой. Кто такая его жена? Ее никто не знает, не видел и не собирается разыскивать! Она была наемным агентом капиталистов и империалистов!
При этом выводе даже старый, почтенный индус, лежавший у самых ног проповедника, до такой степени вздрогнул, что у него оторвалась седая борода. По словам той же коммунистической газеты, под ней обнаружился острый подбородок Фрэда Пинта, молодого студента-арабиста. Но кощунственные догадки коммунистической газеты не дошли до публики в виду того, что газету запретили в тот же день и на все последующие дни..
— Джентльмены, — продолжал волоокий проповедник, рыдая навзрыд, — я имею тут на груди доказательства, что наш мученик пострадал за проект свободы. Он намеревался освободить все колонии — французские, голландские, японские, испанские и американские! Он намеревался объединить их с великобританскими колониями в великий союз народностей, чья свобода, честь, слава и имущество охранялись бы дружественными жерлами великобританских пушек и стальными грудями наших броненосцев. Но чудовищные интриги правительства помешали ему. Майор Кавендиш убит, уничтожен, но дух его жив, дело его…
Рыдания помешали проповеднику докончить. Он сунул руку за пазуху, вырвал оттуда пачку бумаг и бросил их прямо в толпу цветнокожих, распорядившихся тотчас же духовным наследством майора по-своему: они разорвали его на тысячу клочков, и каждый спрятал драгоценный амулет у себя на груди.
Не прошло и получаса, как речь была повторена неистовыми цветными людьми на всех языках, какие существуют под тропиками и над тропиками. Только после этого спохватившиеся полисмены бросились на проповедника, как тигры. Они схватили его за плечи, тряхнули несколько раз за шиворот, уперли ему под нос револьверные дула и вообще подогрели возмущение и негодование толпы до такой степени, что, когда волоокий джентльмен был, наконец, сунут в полицейскую карету, вся многотысячная толпа, стеная и охая, отправилась вслед за ним.
У катафалка с хрустальным ларцом остались лишь сторожа да немногие любопытные, с удивлением следившие за странным белым человеком, ведшим себя ничуть не хуже цветных. Это был круглолицый, заспанный парень с глазами, сонными, как у рыбы, с покрасневшими от слез веками. Он беспрерывно всхлипывал, моргал, икал и бил себя в грудь с таким отчаянием, что один из сторожей не вытерпел и подошел к нему вплотную.
