— Чего это вы разрываетесь, парень? — спросил он с состраданьем: — видать, будто вы не из полосатой породы.
— О-ох! — простонал круглолицый, положительно давясь от собственной жидкости, заливавшей ему все шлюзы: — несчастный я человек! Погибший я человек! Ведь я наследник побочной линии!
Сторожа расхохотались.
— Так тебе, брат, нечего делать в Лондоне. Езжай-ка прямехонько в Ульстер, в родовой замок Кавендишей. Там тебе может что и перепадет, если только, — здесь сторожа переглянулись, — если только министерству колоний не понадобятся все старые Майоровы брюки.
— Эй, ты, помалкивай! — грозно вмешался полисмен, на которого политическая разговорчивость сторожа произвела очень неприятное впечатление. Круглолицый парень принял, по-видимому, совет сторожей прямо к сердцу. Он круто повернулся и зашагал прочь, пробормотав себе под нос:
— Ну, здесь нечего больше делать! Проедемся в Ульстер.
И в самом деле, миновав несколько лондонских улиц, уже успевших завернуться в густой туман, он дошел до вокзала, взял билет в Ульстер, сел в вагон третьего класса и немедленно заснул, предварительно убедившись, что у него нет соседей ни в этом, ни в смежном отделении.
Маленький городок Ульстер в вечернем сумраке производил самое умиротворяющее впечатление. Несколько кэбов с дремлющими кучерами стояло у вокзала. Что касается вокзальных часов, то они тоже стояли, по причине тихой дремоты вокзального коменданта. Дремали даже четыре чистильщика сапог, после того как вычистили друг другу сапоги до самого верху. Надо сказать, что город Ульстер мирно отдыхал от предвыборной кампании, только что давшей английскому парламенту двух пивных заводчиков и одного бутылочного фабриканта.
Но, когда круглолицый парень вышел на улицу и сказал кэбмену: «Замок Кавендиш!» — мир этот был тотчас же нарушен.
Кэбмен вздрогнул, точно наступил на змею. Соседи его повскакали с козел и окружили круглолицого парня, глядя на него во все глаза. Чистильщики сапог разинули рты и выронили щетки.
— Кав… кав… ввендиш! — пробормотал извозчик, побледнев, как от желудочной колики: — да вы, молодчик, христианин или нет? Кавендиш! Найдите смельчака, который свезет вас туда, хотя бы за десять фунтов.
— А за двадцать? — миролюбиво ответил парень.
Извозчики переглянулись и почесали за ухом.
— Дело-то, видите ли, не чисто, — промямлил одни, — если бы еще утречком, а то к ночи…
— Да говорите вы толком! Я плачу двадцать фунтов. Кто везет меня в замок Кавендиш за двадцать фунтов?
Тут самый тощий из кэбменов, безмолвно стоявший со своей клячонкой в глухом углу площади, внезапно хлопнув бичом, загромыхал к вокзалу и так пронзительно заорал: «Садитесь! Везу!», что все остальные извозчики, на страхе божием воспитанные, так бы и своротили ему скулы, нос, челюсти и прочие части тела, если бы, разумеется, успели это проделать. Но круглолицый парень быстро вскочил в кэб, а тощий возница быстро помчался вперед, и намерение это осталось бушевать на чисто теоретической почве в душах восьми остальных кэбменов, обмеривавших друг друга поистине фракционными взглядами.
— Что они болтали? — спросил тем временем парень, ударив тощего возницу по плечу: — разве в замке Кавендиш кто-нибудь живет после смерти майора?
— Никто не живет, кроме старухи-экономки, — угрюмо ответил возница, — все его слуги разбежались… Поговаривают, что каждую ночь…
Здесь он вздрогнул, неистово ударил свою клячу и замолчал.
— Ну, что же такое каждую ночь?
Но возница остался безмолвным, несмотря ни на какие подвертки круглолицого, пустившего в ход все свое красноречие, помноженное на кошелек и возведенное в куб при помощи вместительного кубического сосуда с приятной на вкус жидкостью. Видя, что никакая дипломатия не помогает, парень оставил в покое кэбмена и занялся обзором окрестностей.
Они ехали по мрачной холмистой местности, почти лишенной растительности. Слева тянулись зыбучие пески, справа — невысокие холмики. Сумерки начинали падать быстро. Птицы уже не пели, ветер стих. Вдруг неподалеку, из песчаных рытвин, лишенных какой бы то ни было растительности, раздался протяжный совиный крик, заставивший вздрогнуть не только возницу, но и самого круглолицого парня.
— Чорт побери, подержите-ка лошадь, — шепнул он, хватая извозчика, — я что-то не слышал, чтобы совы кричали среди песков!
С этими словами он выскочил из кэба и, прежде чем возница мог придти в себя от ужаса, быстро исчез за рытвинами. Прошло десять минут, еще десять минут, еще пять минут. Кучер весь вымок от холодного пота. Кляча его, тщетно пошарив по песчаной дороге губами, задремала, изжевав собственный свой язык. Было уже совсем темно, когда седок возвратился. Он был молчалив, сгорблен, и шапка его была так низко надвинута на нос, что кучер не смог различить не только выражения его лица, но и самого лица.
— В Ульстер, — шепнул он хрипло, изменившимся голосом.
Если бы не радость от поворота в город, кэбмен уж наверное задумался бы над странным изменением этого голоса. Но тут он крепко хлестнул лошадь, возблагодарил судьбу и помчался со всех четырех пар колес и лошадиных ног в добрый старый Ульстер, подальше от чертовщины, привидений, криков совы и прочих ужасов, окружавших замок майора Кавендиша.
«Интересно, сколько он заплатит» — подумал извозчик, уже въехав в город и приостанавливая лошадь.
— Эй, сэр…
Но все прочие слова замерли у несчастного на языке. Поворотившись к седоку, он увидел, что кэб был пуст. Там не было ни круглолицого парня, ни его кошелька, ни обещанных двадцати фунтов.
Глава одиннадцатая
В ЗЫБУЧИХ ПЕСКАХ УЛЬСТЕРА
Между тем круглолицый парень, побежавший на крик совы, не успел завернуть за первую насыпь и нащупать в кармане револьвер, как чей-то кулак пришелся ему прямехонько по темени и вышиб у него из глаз целый дождь падающих звезд.
— Готово, — пробормотал кто-то, срывая с него шляпу, куртку и брюки, — нечего тебе выспрашивать да вынюхивать, да разъезжать. Наше дело, брат, нехитрое: за каждую шапку — денег охапку. Понял! Передай-ка все это на допросе у господа бога, да кланяйся от меня покойным сродственникам!
С этой в высшей степени радушной речью оглушенного парня легонько приподняли, проволокли и сбросили сверху вниз во что-то холодное, вязкое и дрожащее, как сто тысяч новорожденных лягушек.
— Погиб! — пронеслось в оглушенном мозгу, и парень тотчас же пришел в себя. Он был брошен в зыбучие пески Ульстера, засасывающие человека, словно спичку. Ноги его медленно уходили вниз плавным движением, точно он скользил по паркету или раскланивался на льду. Перед ним, на песчаной насыпи, стоял коренастый человек, занятый стаскиванием с себя рубахи и штанов. Стащив их, он сорвал с головы шляпу, сунул ее в узел, связал все вместе и бросил в пески. Потом натянул одежду, снятую с парня, нахлобучил его шляпу по самые брови, сделал прощальный жест и повернулся к нему спиной.
