Мартин Андрью взял чашу и осушил ее. Она должна была прибавить ему силы и мужества. Но сухой кровавый огонь разлился по его жилам сладострастною жаждой жизни. Тысячи очарований, как обнаженный нерв, стрельнули острою болью в его теле: воздух, солнце, розы, сухость и блеск горизонта, жаркая сушь земли, соленая хрусткость пыли под ногами, тусклый румянец гранат, мускулы собственных рук, курлыканье далекой птицы — жизнь, жизнь, наслажденье всем живущим! И вдруг, в эту минуту, воспаленные глаза пастора встретили чей-то глаз из-под купы дерев. Это был Гуссейн, спрятавшийся в траву. Он делал ему знаки. Он говорил саибу руками, глазами, губами: саиб, Эллида найдена! Терпенье, саиб! Твой верный слуга исполнил, что ему приказали!
Вино или кровь, но что-то ударило в голову пастора с нечеловеческой силой. Он повернулся к мистеру Леберу, помолодевший и решительный:
— Где же ваш белый конь?
— Погодите, — тихо ответил Лебер, внимательно наблюдая за ним, — переоденьтесь!
Мартин Андрью облачился в хитон, выпрямился, сухой и стройный, и незаметно мигнул Гуссейну; все хитроумие человека, задумавшего спастись, ожило в эту минуту в каждом атоме его существа.
— А теперь, отче, садитесь со мной в автомобиль, — подозрительным голосом пробормотал Лебер, — у нас нет времени на процессию. В Багдаде и Ковейте политические беспорядки. Нам надо выгадывать каждую минуту. Мы подъедем к Элле-Кум-Джере, и вы пересядете на лошадь за двадцать минут, до колодца у четырех долин!
Это было уже худо. Но Мартин Андрью верил, лихорадочно верил в собственную жизнь, в ту волну могучего хотения жизни, которая жгла и баюкала сейчас его кровь. Он еще раз обернулся к Гуссейну и послушно сел за Лебером в маленький глухой автомобиль мышиного цвета.
Со стороны узлового сплетения двух дорог, Ковейтской и Бассарской, приближалось тягучее пение огромной толпы. Каждые пять минут процессия останавливалась.
Муллы и дервиши выскакивали вперед и гнусавым голосом, разрывая на себе одежды, кричали:
— О пророк, пророк! О день траура! Приведи сюда убийцу Кавендиша, убийцу нового пророка правоверных, убийцу с заклейменным челом, чтоб мы разорвали его, чтоб мы омочили руки в его крови, чтоб мы окропили кровью святую могилу! Яви, яви чудо! О день траура! Ризэ-Азас-Эмруз!
Тысячи рук начинали наносить себе удары ножами по бритым черепам. Кровь струилась вниз, и ее никто не вытирал. Яростные рыданья стояли в воздухе. Муллы дико вскрикивали и снова вели толпу, а на шестах и кровавых лоскутах покачивались амулеты с останками Кавендиша. Вдруг, не доходя километра до колодца Элле-Кум-Джере муллы переглянулись и тихонько шепнули друг другу самым практическим голосом, лишенным всякого экстаза:
— Что это там за серый человек с посохом? Инглэзы не заплатили за него! Он не входит в программу… Что нам с ним делать?
Серый человек с посохом тихо плелся по дороге, подставив седые кудри солнцу и пыли. Это был усталый старый Арениус, брошенный караваном Гонореску и пешком возвращавшийся домой. Он спешил к колодцу, изнемогая от жажды. Но старые ноги едва передвигались. Опершись на посох, он остановился, обернулся и увидел процессию. Тотчас же на лице его произошла перемена. Подслеповатые голубые глаза засверкали, дрожащие руки выпрямились, схватили посох и грозно замахнулись им в воздухе.
— Нечестивцы, оставьте вашего идола! — крикнул он по-арабски. — Не вам ли сказано: нет бога, кроме — бога!.. А вы отдаете душу падали!.. Гнили! Смертному человеку!
Арениус не успел докончить. Нож вошел на лету в его глаз, вонзился глубоко, и старик упал ничком в пыль, обливаясь кровью. Процессия с воем и стонами прошла над его телом. И все ближе и ближе вырисовываясь вдали, оставляя справа синие очертания гор, а слева далекие голубые извилины моря, надвигалось на них белое пятнышко: мраморный склеп у квадратного колодца Элле-Кум-Джере, стоявшего на скрещении четырех долин. Вой и стоны сделались непереносными. Ослабев от потери крови, десятки людей падали на землю, чтоб больше не встать. А муллы кружились и звали толпу все безумней и все исступленней. И когда шоссе сделало поворот —
Глава сорок восьмая
ЧУДО МАЙОРА КАВЕНДИША
— перед обезумевшей толпой неожиданно открылась необычайная картина. Как раз перед мраморным склепом, на пригорке, неподвижно стоял караван. С десяток людей спешились; верблюды пили воду; два всадника на конях застыли друг возле друга: один на маленькой косматой лошадке, черный, бородатый, смуглый; другой, в белом одеянии на белом коне, сухой, вытянувшийся и стройный, как Георгий-победоносец с византийского полотна.
— Эалля! — завопил мулла, поворачиваясь к толпе. — Вы видите! Видите! Неверный у священной гробницы! Что он тут делает?
Рокотанье толпы, как морской вал, подползло к ушам всадников.
— Сэр, вам пора начать, — шопотом сказал косматый, — выньте спичку и чиркните о гробницу, точно собираетесь закурить.
Пастор Мартин Андрью поворотился к нему, оскалив длинные желтые зубы. Волчий взгляд его засветился чудовищным презрением и ненавистью:
— Трижды дуррак! — прошипел он сквозь зубы. — Прочь от меня! Долой с этим вздором!
Пришпорив лошадь, он поднял ее на дыбы и в ту же секунду качнулся: белый конь тяжело прохрипел, припадая на ноги: у него были перерезаны сухожилья. Мартин Андрью швырнул поводья и с силой вылетел из седла.
— Прочь! Прочь от меня! — дико крикнул он на косматого, ковыляя в сторону от колодца на деревянной ноге. — Ни один дьявол не заставит меня лезть на смерть! Ну-ка! Заставьте-ка! Кукиш — вот вам чудо, палачи, убийцы, актеришки! Попробуйте-ка, попробуйте заставить меня заговорить!
Косматый перебежал дорогу и схватил пастора за хитон:
— Опомнитесь, сэр! Ради вашей души! Ради вашего величия! Ради вашей собственной идеи! Что скажет Анти-Коминтерн! Вас засмеют, оплюют, раздавят, вы будете пресмыкаться, ходить шутом, предателем, трусом, лгуном!
— Чем вам только угодно! — хихикал пастор, прыгая с кочки на кочку. — Что я, дурак, что ли, лезть на штыки этих грязнулей… Очень мне нужен мавзолей… да я променяю всех вас, с мавзолеем в придачу, за одну девчонку, за одну веснушечку на девчоночке, за одну корочку хлеба… Уйдите вы, скот, или я закричу этим людям, что вы меня грабите!
— Все погублено! — простонал косматый, оглядываясь на караван: — десять минут прошло, яд начал действовать, люди околевают до начала мученичества! Провалилось! И по милости этого животного!
Он повернулся и бросился бегом к колодцу. Медленно клонясь на траву, умирали без стона и без хрипа, с мутнеющими зрачками, люди пастора Андрью, которым был дан яд для облегчения смертного часа. Но вдалеке, оцепенев, стояла толпа, представление сорвано, и черный люд умирал до начала спектакля, не приняв мученического венца.
Косматый подтянул подпруги на своей лошади, вскочил в седло и поскакал наперерез толпе.
— Муллы! — воскликнул он еще издали, выкатывая глаза и маша руками. — Да прославится имя Али-Гуссейна и Аги-Кавендиша! Слушайте, слушайте, слушайте! Смерть Язиду! Смерть убийце Аги-Кавендиша!
