Даже сегодня, много-много лет спустя, я с содроганием вспоминаю те дни, карцер. И ту речь, где мне, по их соизволению, была оказана огромная честь – жить под покровительством начальства. В общем, надо брать пример со старшей сестры.
Оказывается, я уже стала взрослым человеком. Кажется, стала. Я это даже толком не помню. Помню, что мне дали подписать какую-то бумагу и сказали, что теперь у меня будет то ли кличка, то ли позывной – Цыпленок. Почему Цыпленок, не знаю. Но на всю жизнь запомнила моё первое, последнее и единственное задание – следить и всё докладывать о чеченце Лёме Самбиеве.
В детском доме уединяться нельзя, запрещено. Но мне под благовидным предлогом, что я буду помогать Самбиеву в изучении русского языка, разрешили во время тихого часа или перед отбоем заниматься с ним…
Самбиев был на два-три года старше меня, – продолжала свой рассказ Елизавета. – Парень крепкий, дерзкий, своенравный и необузданный. Дети и даже некоторые наставники его побаивались, сторонились, и он никому не отвечал особой взаимностью, вел какой-то отстраненный, обособленный образ жизни и даже в обязательных коллективных мероприятиях, даже в групповых играх старался участия не принимать. Однако, когда – а это было принято в детском доме – мне публично предложили подтянуть в знаниях Самбиева, он это принял со снисходительной улыбкой. Отчего-то мы с ним быстро сблизились, как говорится, нашли общий язык. И что самое странное, этот Самбиев оказался очень смешным, с очень тонким чувством юмора. Словом, я влюбилась в него. Моя первая любовь. И его первая любовь. Как это было прекрасно, романтично, возвышенно. И мы были счастливы до тех пор, пока я ему всё не рассказала. Я рассказывала и плакала.
Раз в неделю, а может, и более начальник детского дома через Вику вызывал меня к себе для «отчета».
После моего признания наши отношения с Самбиевым резко изменились. Я думала, что он отвергнет меня, даже будет брезговать мной. Но получилось всё наоборот. Он стал относиться ко мне как-то иначе, и мы даже ещё более сблизились. Правда, прежней легкости, безмятежности в наших отношениях уже не стало.
И вот однажды я сообщила Самбиеву, что после отбоя меня вызывает начальник.
– До этого позанимаемся, – предложил он.
Мы сидели в красной комнате. Тускло горела лампочка. Мы не занимались. Мы молчали. Я поняла, что Самбиев на что-то решился. Он был весь в напряжении, о чём-то думал.
Прозвучала команда «отбой». Он не шевельнулся. Тяжелым взглядом пригвоздил и меня к месту. Я уже довольно долго плакала, дрожа от страха, предчувствуя страшное, когда в коридоре заскрипели деревянные полы.
– Почему свет горит?! – раздался властный бас.
Разъяренный начальник, в одних кальсонах, буквально вломился в красную комнату, а вместе с ним и табачно-спиртной смрад. Я со страхом вскочила. А Самбиев даже не шевельнулся. Тогда начальник, матерясь, двинулся на него и замахнулся для удара. В ужасе я закрыла лицо руками…
Очнулась я в санчасти. Ночь. Тишина. И я подумала, что всё это было во сне. Просто приснился кошмар. Но утром за мной пришли и повели в ту самую красную комнату, где всё было как всегда – строго, портреты вождей всё так же висели на стенах. Вот только много незнакомых мужчин, и они вновь и вновь задают мне вопросы: где находилась я, где был Самбиев, знала ли я, что он собирается сделать?
В тот же день меня отвезли в какое-то заведение. Провели в кабинет, где были лишь стол, два стула, графин с водой и ручка с бумагой. Сказали:
– Пиши всё, что было в детском доме.
– Всё писать? – спросила я.
– Всё, – был ответ.
Я писала долго. Наверное, два-три часа. Один военный, я форму и звания тогда не различала, но, судя по всему, высокий чин, каждые полчаса заходил меня проведать и каждый раз:
– Пиши, пиши… Всё. Поподробнее.
Сев напротив, офицер очень долго читал моё изложение, пару раз полушепотом при этом выматерился и как итог:
– Мразь!
Потом он ушёл вместе с листками. Вернувшись, указал мизинцем на слово «Цыпленок»:
– Больше – ни во сне, ни наяву, нигде и никогда не пиши об этом и не говори… Когда понадобится, тебе об этом напомнят.
Вечером меня доставили обратно в детский дом, а там продолжение событий. Оказывается, детдомовцы, узнав, в чём дело, стали избивать Вику и здесь в ход пошло холодное оружие. Если бы не вовремя подоспевшие наставники, Вику бы убили. Её отвезли в больницу…
Больше я её не видела, – тяжело вздохнула Елизавета. – И не желала видеть. И не дай Бог увидеть. Правда, несколько раз она на связь выходила…
Сейчас её вроде уже нет. Хотя не знаю… И меня в том детдоме тоже могли прибить. Поэтому в ту же ночь меня отправили в Алма-Ату. А там уже определили в интернат для старшеклассников, где директор с ходу сказала:
– Порою лучше всё забыть и начать жизнь с чистого листа.
Я так и сделала. Попыталась всё и всех забыть, но только Самбиева забыть не смогла.
– И сейчас любите? – прервал её рассказ Тота.
Она призадумалась, явно что-то вспоминая. Её белесо-голубые, уже выцветающие глаза обильно увлажнились. Она отвела взгляд в сторону окна. Там, за окном кафе, мирно текла жизнь Швейцарии.
– Удивительное дело, – протирая глаза платком, сказала Елизавета. – Вот страна. Совсем маленькая Швейцария. Здесь 600 лет войн не было. Неужели нельзя с этого пример взять и жить нормально? Нет. России надо всё время с кем-то воевать, враждовать, за всеми подсматривать, подслушивать… Боже! – Она отпила глоток воды. – Простите, пожалуйста. – Она как-то жалостливо улыбнулась. – Зачем я вас позвала? Я так виновата. Мой каприз.
– О чём вы говорите, – попытался её успокоить Тота и уже от любопытства спросил: – А Самбиева вы нашли?
– Если честно, – продолжила свой рассказ Елизавета, – я его никогда не забывала, но искать не смела и не могла. Я ведь была одинока. Совершенно одинока. Во всех смыслах одна, в этом грязном, грозном и насильственном мире одна. Я всего боялась. Очень боялась. И сейчас всего не расскажешь, многое если не позабылось, то просто пытаешься забыть, чтобы более не мучиться, а жить. И скажу честно, я всю жизнь вижу во сне эти сцены своего детства и в детском доме, и сейчас, порою у меня начинается приступ, как говорят врачи – синдром покалеченной психики и памяти…
Впрочем, в Алма-Ате, в интернате, жизнь была гораздо лучше. И в стране стало лучше. Всё-таки война осталась позади. Началось восстановление, бурное развитие. Стране нужны были специалисты. Специалисты по разным специальностям, особенно по естественным наукам.
В стране господствовал план или госплан, который, видимо, довели и до нашего интерната. И мне кажется, что мне просто повезло – у меня обнаружили способности к биологии и химии. И мне предложили две специальности: медработник или химик. Я выбрала последнее и по направлению поступила на химический факультет Казахского госуниверситета, что было очень престижно, а в моем случае – просто везение, ибо жить я стала в общежитии, а это уже представлялось как свобода!
