– Конечно, это похвально. И институту огромный плюс… Куда вы хотите?
Я не могла скрыть своей радости.
– Вообще-то глупый вопрос. Вы ведь владеете немецким языком. И как они про вас узнали?
Вот тут моя радость омрачилась.
– Не знаю, – честно ответила я.
В партком приглашали и моего руководителя. Потом было заседание ученого совета, где очень высоко оценили мою работу. Всё это отразилось на качестве моей жизни. К статусу аспиранта я получила должность старшего лаборанта и стала получать сто пятьдесят рублей в месяц, что положительно сказалось на моем внешнем виде. Я смогла обновить свой гардероб, приодеться, так что мой руководитель удивленно воскликнула:
– Лиза, тебя не узнать! Да ты у нас, оказывается, красавица!
Понятно, что изменения заметила не только она, но и мужчины.
До сих пор даже не знаю, почему я так поступила? – продолжала свой разговор Елизавета, а слушающий её Тота заметил, как затряслись её руки. С трудом, чтобы скрыть эту дрожь, мать Амёлы нервно отпила глоток воды. Тота почему-то подумал, что ей, даже при грубом расчете, где-то лет шестьдесят, но она выглядит гораздо старше.
– Да, увяла, – печально выдала Елизавета, словно прочитав мысли Болотаева. – А тогда… Даже не знаю, что на меня нашло. Конечно, это была молодость, это была страсть. Я влюбилась!
Это был молодой ученый, уже профессор и доктор наук. Его звали Александр… Не поверите, но теперь я даже его фамилию не помню и даже, как он выглядел, не помню и не хочу вспоминать. Но я в него, как говорится, по уши влюбилась, и это, наверное, оттого, что он был в этой среде иной.
Александр – сын советских дипломатов. Как сам он рассказывал, школу окончил в Швейцарии, потом его родителей по службе перевели в Лондон, а после – Америка, Япония и моя любимая Германия.
Он владел несколькими языками. Даже внешне, с рыжей, ухоженной бородкой, с изысканными манерами и свободным поведением и речами, он резко отличался от всех окружающих.
В нашей лаборатории его не любили. Говорили, что он выскочка, карьерист и вообще в большой науке случайный человек. Однако всё это за глаза, а в глаза перед ним почти все заискивали, ибо только его постоянно посылали в заграничные командировки, а это, понятно, высший блат, и у него очень влиятельное покровительство и доверие в верхах, и при этом он всегда почти всем из-за границы привозил очень дефицитные подарки.
И вот ни с того ни с сего Александр подарил мне очень дорогие французские духи. Я и так от него голову теряла, а тут ещё этот аромат! И в общежитии, и на кафедре все от этого запаха в восторге…
В общем всё развивалось очень бурно и стремительно. Были рестораны, шампанское, шикарная квартира, каких я не видела даже в кино. Но в один момент, самый кульминационный момент, когда мой разум, казалось, был и должен был быть полностью отключен и действительно опьянен и я была в блаженстве, он прошептал: «Цыпленок!»
…Словно шило вонзили в ухо! Как я боялась услышать это слово. Я даже курицу не ем. А тогда меня просто заклинило. Я дико закричала, стала всё бить и крушить. Голая, с окровавленным ножом, я выскочила на улицу, при этом, до сотрясения мозга, толкнула старушку консьержку и отбрасывала всех, кто попадался мне навстречу.
К счастью, никого я ножом даже не поцарапала, а кровь на лезвии – это когда неслась вниз по лестнице сама свою ногу порезала, но и я не заметила…
Если честно, то я до сих пор не знаю, сказал ли Александр слово «цыпленок» просто лаская или?.. Зато в суде выяснилось, что он женат и дети есть, а урон я нанесла квартире его знакомых. Плюс увечье консьержке. Плюс аморальность, хулиганство и так далее.
Словом, из-за мимолетной расслабленности, это я так считаю, моя жизнь круто изменилась. Как говорится, вернулась на круги своя. Однако я думаю, что поговорка «Что ни делается, всё – к лучшему» абсолютно верная, ибо я неожиданно вновь встретила свое счастье, свою первую и последнюю любовь – Самбиева.
Это, конечно же, судьба, – продолжала свой рассказ Елизавета. – В жизни не может быть всё черным или черно-белым. Хотя моя жизнь в СССР… Меня судили. Правда, был предложен более легкий вариант – признать меня душевнобольной, поместить в психушку и так далее. Однако комиссия признала меня вменяемой, и я сама, проведя в тюремной психбольнице несколько месяцев, поняла и другие подсказали: гораздо лучше на зоне, хотя бы есть шанс отсидеть срок и иметь некую перспективу, чем всю жизнь оставаться в «дураках»…
В суде мне припомнили всё и вся. Оказывается, Советское государство приложило максимум усилий, чтобы такой «деклассированный элемент» получил такое превосходное образование, но… сколько волка ни корми… И могло быть гораздо хуже, и звучали цифры 10–15 лет лагерей, по приговору – 5 лет особого режима. И что удивительно, ведь в жизни просто так ничего не бывает. Словом, куда нас в 1941 году сослали, туда же меня в 1959 году вновь направили – на шахты Усть-Каменогорска.
То, что я вновь попала в район Усть-Каменогорска, конечно же, может быть случайностью, хотя случайности редко встречаются, а то, что вновь на шахту, – это уже закономерность. Ведь в 1941 году все немцы: и женщины и мужчины старше 15 лет – были фактически приравнены к зэкам, к политическим заключенным. Тогда по возрасту я этой участи избежала, и вот, раз представился случай, Страна Советов решила выжать все соки и из меня. Правда, по сравнению с тем, что пережило старшее поколение, моя участь была полегче. Потому что война была позади, к немцам многие стали терпимее, ибо уже была страна из соцлагеря – ГДР. В шахтах и вокруг «пустили корни» старые немцы.
В Советском Союзе экономика – плановая, заключенные – бесплатная рабочая сила. Направили меня туда, где была потребность в специалистах-химиках для анализа горных пород.
Конечно, это был страшный удар судьбы. Ведь я не просто так попала в Москву и была в шаге от защиты диссертации, а потом представилась бы зарубежная конференция, и я бы ни за что в СССР не вернулась. Зато вернулась в Усть-Каменогорск. Зона. Шахты. Зэки. Грязь. Голод. Холод. Вечная усталость, сонливость и апатия к жизни. Это состояние человека описать очень тяжело. Потому что ты, в принципе, не человек, а бесправная скотина, которую любой мерзавец может пнуть, унизить да что угодно сделать. Хотя, по большому счету, мне на зоне повезло. Главным инженером шахты был вольный немец, который «вычислил» меня и сразу же определил в лабораторию горных пород.
Как лаборант, я обязана была каждый день спускаться в шахту и брать на экспертизу породы разрезов и пытаться подсказать, в каком направлении перспективнее искать тот или иной минерал: от кобальта, платины и золота до никеля, урана и алмазов.
На зоне, впрочем, как и вне ее, то есть на так называемой «свободе», везде висели всякие бредовые и раздражающие лозунги о славе и пользе труда, о советском человеке и перевоспитании личности. На самом деле о личности или человеке в Советском Союзе думали очень мало, думали лишь о продукции, продукции любой ценой. В этом отношении организацию системы ГУЛАГа, наверное, можно было считать почти что совершенной.
