Меня встречал двоюродный брат Хусейн. Долго ждали выдачи багажа. Когда выезжали, привокзальная площадь была почти пустой: всего один рейс в день. И вдруг, уже на трассе, у обочины стоит Тота.
– Останови, – попросил я брата. – Ты что здесь делаешь? – через окно спросил я у Тоты.
– Э-э, – замялся Болотаев, – таксисты боятся меня везти. У меня паспорта нет. Только справка… На блокпостах будут проблемы.
– Садись, – сказал я.
До границы – блокпост «Кавказ» – ехать недолго. Напряжены. Тота сидит сзади.
– На этом блокпосту регистрируют всех, – нервничает мой брат.
– Хусейн, ты местный. Решай, – сунул я ему деньги.
– Понял, – отреагировал брат. – Эти федералы ведь сюда на шабашку приехали… Просто если без паспорта, то могут так наехать… Даже вновь посадить.
– Только не это, – сказал я.
Болотаев сзади тяжело вздохнул.
– Тогда надо иначе. – Хусейн резко развернул машину, и мы помчались обратно.
Брат знал, что делал. В центре Слепцовской он загрузил в багажник ящик водки и ещё кое-что, так что даже в салоне запахло курочкой-гриль.
На блокпосту была очень длинная очередь. Мой брат внаглую, по обочине, погнал машину прямо к КПП.
– Ты куда?! Куда, я сказал?! – рявкнул здоровенный омоновец.
– Я привёз всё, как просили, – выскочил Хусейн из машины.
– Кто просил? Что просил?
– Вот! – Хусейн шустро раскрыл багажник.
После этого до Грозного было ещё пять-шесть блокпостов, но они уже местного значения, мы успокоились, и я только тогда справился о его матери.
– Мамы нет, – тихо произнёс Тота.
Мы высказали соболезнование, и я сказал:
– У тебя была замечательная мать. Как она о тебе заботилась!
Я хотел у него о многом спросить, но, обернувшись, увидел, что он плачет. Долго ехали молча. Тота первым нарушил молчание:
– У меня в Москве есть фотка, где мы втроем – ты, я и Адам Ахмадов.
– А где Адам?
– В первую войну убили.
Мы разговорились. Вспоминали общих знакомых. Время и войны всех разбросали, некоторых уже нет. И вдруг я спросил:
– Слушай, Тота, а где Тамара Кобиашвили? Что с ней?
Наступила пауза.
– Мы с ней после школы поженились. В Тбилиси… Скоро развелись. Она уехала в Таллин. Вроде там вышла замуж. Больше я о ней ничего не слышал.
– Очень хорошая была девушка, – сказал я, потому что посчитал, что я должен про неё что-то доброе сказать. Эта тема, как и в годы юности, вновь породила между нами какое-то напряжение.
К тому времени мы уже ехали среди руин родного города. Было очень больно. Разговаривать не хотелось. Казалось, что всё наше счастливое детство, юность и молодость, что прошли в этом прекрасном и светлом городе, погребены под этими руинами.
– Ты где живёшь?
– Напротив театра. Прямо над «Спорттоварами».
– Это пересечение Мира и проспекта Революции!
– Да-да, там, где арка, – говорил Тота.
– А дом сохранился?
– Не знаю.
Мы проехали по разбитому до неузнаваемости проспекту Победы (ныне проспект Путина) до руин Дома моды. Здесь многолюдно – таксисты, базар. Свернули на улицу Мира, и тут, как Тота и сказал, у арки во двор стоит, явно кого-то выжидая, высокая статная женщина.
– Тота, это не тебя ждут? – спросил я.
– Меня. – Он не мог даже в голосе скрыть свою радость.
– Тотик! – Она плакала то ли от радости, то ли от горя. – Тотик! Дорогой! Миленький! – по-русски шептала она.
– Перестань, – по-чеченски грубо отрезал Тота.
Мы все вышли из машины. Как положено, теперь высказали тоже по-чеченски соболезнование жене Тоты. Она также по-чеченски поблагодарила нас.
Надо было расставаться. Да оказывается, и у меня, и у Тоты осталось столько недосказанного, что уже здесь стали что-то вспоминать, даже смеяться стали. И, наверное, мы бы ещё некоторое время постояли, да жена Тоты просто прилипла к нему. Плачет.
– Ладно, давай, Тота, через день-два я приеду.
– Да-да. Обязательно. Я или в театре, или квартира двадцать шесть… А может, зайдём?
– Да, давайте зайдём. Горячий чай, – это уже жена.
– Нет, нам ещё до Шали ехать, – сказал Хусейн.
Мы тронулись. Они нас провожали.
У Главпочты огромная воронка. Зловещий хвост ракеты ещё торчит. Не объехать. (Тогда мы ещё не знали, что там мать Тоты погибла.)
Мы развернулись, и когда проезжали мимо арки, оба посмотрели в ту сторону. Обхватив Тоту за плечи, жена уводила его во двор.
– Кажется, она не чеченка, – сказал я.
– Кажется, нет, – подтвердил Хусейн. – Да только наши с тобой чеченки с нами так трепетно никогда бы не возились.
– Да, – согласился я.
…В ту поездку я в Грозный более не поехал, не смог. Это было непросто и небезопасно. Через два-три дня я улетел в Москву… Больше Тоту Болотаева я не видел и лишь гораздо позже подробности узнал из письма Тамары Кобиа-гар и «Записок» Тоты.
* * *
Дом. Родной дом! Что может быть лучше этого слова, этого чувства, этой радости?!
Оказывается, может. Даже тюрьма… Такая мысль пришла Болотаеву в первую же ночь в Грозном.
Как он мечтал, как он хотел быть дома. Семья, мама, дети, Дада. Дом!!! А вот прибыл. Какой дом?! Сколько проблем? Сколько забот?
На зоне. Ужин. Что дали – поел. Отбой. Вытянул ноги и спи в тепле. Утром будет подъем. Утренний туалет. Завтрак и далее по гарантированному распорядку. Это всё было двое суток назад. И проблема была лишь одна – выйти на свободу и домой.
Какая свобода?! Какой дом?! И главное – сразу же столько печали, горя, что у него голова трещит. И как Дада со всем этим справляется?
То, что в городе картина ужасная, как-то переносится. Ещё люди есть, машины шумят, а главное, какая бы серость и грязь ни были вокруг, зато небо ещё не в решёточке.
А вот Дада, встретив, завела его в подъезд. Разве это подъезд? Даже перил нет. И бетонные марши в дырах. И благо что этаж лишь второй. А вот дверь в квартиру законная, как в тюрьме.
– Это я с той квартиры, из микрорайона, перевезла, – говорит Дада. Стучит. – Малика, открой. Это я. Мы.
Дочку не узнать, выросла. И сын уже бойко бегает. Дети отца не узнают, сторонятся.
– Тотик, проходите, проходите, – суетится Дада.
– А ты что, детей одних оставила? – удивлён отец.
– Да. А что? Малика уже большая. И Батака – джигит. Знаешь, как они танцуют? Даже твой танец «Маршал» умеют. Мама научила. Дети, ваш дада приехал.
