Брунетти мало что знал о традициях газетчиков, поэтому промолчал.
– Элиза сейчас с мужем? – спросила Паола.
– Да. Ночью в больнице я узнал его и сразу же ей позвонил. Думаю, она до сих пор там.
– Бедная, – сказала Паола. – Сначала проблемы с сыном, теперь – это.
– Ты знала о ее проблемах с сыном? – Брунетти постарался произнести это нейтральным тоном.
Паола посмотрела ему прямо в глаза:
– Конечно нет! Она никогда бы не рассказала мне ничего такого. Я лишь предположила – раз уж Элиза была взволнована настолько, что пришла к тебе поговорить. Значит, она все-таки что-то знала.
– Она сказала, что нет, – не сдавался Брунетти.
– Конечно! А что еще она могла сказать? Ты же полицейский.
Паола произнесла эту фразу так уверенно, словно речь шла о таблице умножения.
Гвидо решил никак на это не реагировать.
– А теперь профессоресса хочет посоветоваться с мужем, прежде чем сообщить мне что-нибудь еще, – сказал он.
– Когда они смогут с тобой поговорить? – спросила Паола.
Старательно подбирая слова, Брунетти посмотрел на свои руки, потом на жену.
– Может, и никогда, – наконец ответил он.
И, увидев реакцию Паолы, попытался смягчить вердикт:
– Это слова невропатолога, после того как он посмотрел рентгеновский снимок. Но для уверенности ему нужна еще компьютерная томограмма. Ее сделали сегодня.
– Результаты? – спросила Паола.
– Не знаю. Когда я на обратном пути зашел в больницу, врача там уже не было. Позвоню ему завтра. – Гвидо дал жене время переварить информацию, затем добавил: – Невропатолог сказал, есть вероятность, что он ошибается.
Паола кивнула. Повернулась, положила голову на подушку и, вытянув ноги, уперлась мужу в бедро.
– Бедная Элиза, – повторила она и после короткой паузы добавила: – Бедные все!
Паола зажмурилась, потом открыла глаза и некоторое время смотрела в потолок. Затем снова смежила веки. Брунетти положил правую руку ей на ноги и тоже закрыл глаза. Очень скоро реальность начала расплываться и куда-то ускользать. Не вставая, комиссар оказался в другом месте; мимо пробегали какие-то люди… Что-то шевельнулось у него в руке, и Гвидо вздрогнул и очнулся, еще не понимая, где находится.
– Что-то не так? – спросила Паола.
– Все хорошо. Я, кажется, задремал. Длинный был день…
Брунетти закрыл глаза и поудобнее устроил голову на спинке софы.
– Я тут подумала… – начала Паола.
Гвидо погрузился в сон не настолько глубоко, чтобы не ответить:
– Думать вообще-то вредно…
И они с Паолой дружно, будто это была семейная мантра, закончили: «…особенно женщинам».
Теперь ничто не мешало комиссару уточнить:
– О чем ты подумала?
– О легальных последствиях. Ты, наверное, тоже об этом задумывался.
– Поясни, – сказал Брунетти, поймав себя на мысли о том, что этот аспект дела Гаспарини интересовал его пока что меньше всего.
– Если он не умрет, а проведет в постели всю оставшуюся жизнь, какое обвинение выдвинут напавшему на него человеку? – спросила Паола и, не дав мужу ответить, продолжила: – Знаю, знаю, сначала вам надо его найти. Но когда вы его найдете, какое обвинение ему будет выдвинуто?
Брунетти немного подумал, взвесил вариант «преступного нападения».
– Это зависит от того, что именно произошло на мосту.
– Но как это решить, если не найдется свидетелей?
В тоне Паолы прозвучал скептицизм.
Не открывая глаз, Брунетти кивнул.
– Разумеется, ты права. Даже если мы обнаружим следы ДНК преступника, тот вполне может заявить, что это Гаспарини на него напал. – И, немного подумав, комиссар добавил: – Но сначала надо его найти.
– И ему придется объяснить, почему он не заявил в полицию, – произнесла Паола. – Если он знал, что Гаспарини ранен, он ведь обязан был заявить, не так ли?
– Да, но не каждый пойдет с этим к нам. Особенно если повреждения незначительные. Даже если этот человек – жертва нападения. Что уж говорить о тех, кто напал первым, даже в целях самозащиты? Даже думать об этом смешно. – Гвидо так и сяк повертел эту идею в голове и удивленным тоном, которым обычно сообщают об открытии, воскликнул: – Никто нам не доверяет!
– Одна надежда на Il Gazzettino и La Nuova, – сказала Паола с едва ли не религиозным пиететом.
Брунетти решил, что на сегодня с него довольно.
– Бокал вина? – предложил он.
Вместе с вином комиссар принес томик Софокла. Выбрал Антигону и снова устроился у Паолы в ногах – почитать до ужина. Гвидо одолел половину предисловия, составленного неким профессором психологии Кальярского университета, юнгианскую интерпретацию пьесы, где Антигона представала архетипом Матери, а Креонт – Обманщика. Брунетти узнал, что Тень – все темные проявления нашей личности – может быть внешней и внутренней; может быть твоим врагом или тобой самим. Решив схитрить, он посмотрел, сколько еще страниц предисловия осталось. Четырнадцать… Положив книгу на столик возле софы, Брунетти глотнул вина – очень приятного Collavini Ribolla Gialla, нарочно припасенного для этого случая, – и вздохнул. Все-таки сколько разнообразных ощущений предлагает нам жизнь…
Подкрепив тело и дух, Гвидо вернулся к чтению. Пролистнул предисловие и перешел непосредственно к пьесе. Пролог он помнил прекрасно: Антигона рассказывает сестре, Исмене, о том, что царь Креонт запретил хоронить их брата Полиника, объявленного предателем Фив. Его тело оставили за городской стеной на потраву стервятникам и шакалам.
Антигона убеждена: Полиника нужно предать земле. И решает сделать это сама. Она спрашивает сестру, готова ли та ей помочь, но Исмена, осторожная, робкая Исмена, и слышать об этом не желает: «Им власть дана, мы – в подданстве; хотя бы и горшим словом оскорбил нас вождь – смириться надо»
[33].
– С этим я не согласен, – вслух произнес Брунетти.
Паола тихонько толкнула его левой ногой.
– С чем?
– В предисловии один юнгианский психолог сообщает о том, что наша темная сторона может быть внутренней или внешней, а теперь Исмена заявляет, что мы должны подчиняться закону.
– Надеюсь, есть и другие варианты, – сказала Паола, не отрываясь от своей книги.
– Нет. Вот, из уст той же Исмены: «В женской родились мы доле; не нам с мужами враждовать, сестра».
На этот раз Паола опустила томик и посмотрела на супруга. Улыбнулась.
