В аптеку вошла женщина, которая была примерно их ровесницей. Беатриче вернулась за прилавок и спросила, чем может быть полезна. Женщина оглянулась на Брунетти, и тот сосредоточился на бутылке шампуня, про себя удивляясь тому, сколько в нем ингредиентов и зачем они все нужны.
Женщины какое-то время переговаривались вполголоса, потом Беатриче вернулась из подсобки с четырьмя картонными коробочками. Она сняла с каждой из них специальную наклейку и переклеила на предоставленный покупательницей рецепт. Потом провела лекарства через кассу посредством сенсорного сканера, сложила все в пластиковый пакет и получила банкноту в двадцать евро. Вернула покупательнице сдачу и чек, поблагодарила и пожелала ей приятного вечера.
Когда женщина ушла, Беатриче приблизилась к все еще стоявшему перед витриной Брунетти.
– Дотторе Донато – один из самых уважаемых фармацевтов города, Гвидо. Когда-то он даже был президентом Ordine dei Farmacisti
[60].
Комиссар выжидал. Беатриче тоже не спешила продолжать.
– А теперь расскажи мне то, что тебе не хочется рассказывать! – попросил Брунетти.
Молчание.
– Беатриче, пожалуйста! Это может быть очень важно.
И это тоже не было ложью, и все-таки ему было неловко произносить это вслух.
– Думаю, кое-кто ответил бы на твой вопрос утвердительно. – Беатриче повернулась к витрине с лекарствами от кашля. – Кто именно – не так уж важно.
Брунетти уже решил, что это все, но Беатриче вдруг улыбнулась и придвинулась ближе, словно вот-вот расскажет секрет:
– Зачем нарушать правила? Мы и так зарабатываем более чем достаточно.
– Можно я это запишу, а ты поставишь подпись? – спросил Гвидо.
– Господи, конечно нет! – воскликнула она, вскидывая руки в притворном ужасе. – Как только это станет известно, меня исключат из Корпорации!
– Приятно слышать, что хоть кто-то из вас это признает, – внезапно став серьезным, сказал Брунетти.
– Мы все имеем слишком много, Гвидо. Не только провизоры. Все мы. Слишком много денег, слишком много вещей. И постоянно недовольны тем, что у нас есть.
Брунетти взглянул на нее другими глазами и все не мог поверить, что не ослышался.
– Ты вправду так считаешь, Беатриче?
– Честное слово, – серьезно отозвалась она. – И я бы отказалась от всего этого, если бы могла. – Она внезапно улыбнулась. – Ну хорошо, от половины. От части – точно. – Ее улыбка стала шире. – Вот какая я лицемерка! Не верь ни единому моему слову.
– Но ты же это серьезно? – спросил комиссар. – По крайней мере, говоря это, ты так думала?
– Наверное, – неуверенно ответила она и после короткой паузы с яростью выпалила: – Да! Единственная проблема – я сразу же отказываюсь от своих намерений. И возвращаюсь к этой мысли каждый раз, когда вижу, сколько у нас с Роландо всего и сколько имеют наши дети. А потом забываю. – Она тряхнула волосами. – Будем считать, что я этого не говорила, ладно?
Брунетти помотал головой.
– Нет. Я хочу об этом помнить. Может, это и не лучшее, что я от тебя слышал, но в первой десятке уж точно.
Комиссар наклонился и поцеловал женщину в обе щеки, а затем быстро вышел на улицу. Не оглядываясь, потому что не хотел встречаться с Беатриче взглядом.
22
По дороге домой комиссар размышлял над словами Беатриче. «Кое-кто ответил бы на твой вопрос утвердительно». Как это интерпретировать? Наверное, она что-то слышала, но к обвинению ведь это не пришьешь? «Кое-кто» считает, что в собственных интересах дотторе Донато может нарушить правила… В юриспруденции это называется «показания с чужих слов» – своего рода лингвистическая алхимия, попытка преобразовать сплетни в нечто заслуживающее доверия.
В свое время Беатриче два года отучилась в университете на нотариуса и поразила своих друзей и родных (ее отец был нотариусом), перейдя на другой факультет – farmacia
[61]. Мотивация у нее была простая: хочу заниматься чем-то полезным, помогать людям. Однако ее семью это не устроило.
Кстати о нотариусах… Брунетти вспомнилась нелепая сцена, имевшая место в тот день, когда они с Паолой купили новую квартиру, двадцать с лишним лет назад. При передаче банковского чека от покупателя продавцу нотариус вдруг вспомнил, что у него дела, и вышел в соседнюю комнату. Не успела за ним закрыться дверь, как Брунетти открыл портфель и извлек на свет божий пачки lire
[62] (кто помнит тебя сейчас, милая маленькая lira?). Деньги он передал продавцам, молодой супружеской паре, решившей перебраться в Виченцу, и те занялись пересчетом.
Через некоторое время нотариус постучал и спросил из-за двери, управились они или нет. Они дружно крикнули: «Нет!», а продавец добавил: «Не входите!» – и нотариус подчинился этому распоряжению.
Когда сто миллионов лир были пересчитаны и перекочевали в другой портфель, Брунетти предъявил банковский чек на сумму, которая была на сто миллионов lire меньше реальной стоимости квартиры, положил его на стол и пригласил нотариуса… вернуться в собственный кабинет.
Старые добрые lire… Теперь в ходу банковские переводы, а сделки проходят в атмосфере взаимного недоверия, потому что государство больше не желает мириться с системой, мешающей ему взимать полную сумму налога с каждой продажи. Жаль, не придумали систему, которая не позволила бы этим деньгам утонуть в черной дыре должностных злоупотреблений…
Брунетти задумался. Выходит, его собственные представления о фискальной честности несколько… противоречивы. По крайней мере, когда имеешь дело с государством. Он задержался на мосту, ведущем в Сан-Поло
[63]. А ведь это идея! Что, если купоны – часть схемы, придуманной для того, чтобы обмануть государство, а не покупателя? И даже если покупатель что-то заподозрит, очень невелика вероятность – если такое вообще возможно! – что он побежит жаловаться. Возмущаются обычно, когда государство тебя надуло, а не когда твой сосед надул государство.
Такие темы не для семейного ужина, поэтому Брунетти с искренним интересом слушал похвалы, которые его дочь расточала в адрес учительницы истории, ведь та умеет заинтересовать учеников эпохой, которую они проходят, – сейчас это Ранняя Римская республика. Кьяра, кажется, впервые задумалась о том, насколько люди в то время отличались от нее сегодняшней.
– Они могли убивать своих детей, если хотели, – сказала она, ужасаясь праву отца-римлянина уничтожить ребенка, которого он не признавал своим или не хотел. – Послушать ее, так можно было пойти и на ближайшей мусорной куче выбрать себе младенца и, если он еще дышит, забрать его домой.
