– И что с ним делали дальше? – отвлекся от еды Раффи.
– Воспитывали как родного, – ответила Кьяра.
Раффи, демонстрируя, что перенял от матери искусство выбирать не только слова, но и подходящий момент, добавил:
– …или как раба.
Кьяра проигнорировала реплику брата и повернулась к отцу. Тот как раз накладывал себе на тарелку еще gnocchetti di zucca
[64]. И с непринужденной улыбкой атаковала уже его:
– А ты, papà, сидел бы там без работы.
– Неужели? Почему? – удивился Брунетти, хотя прекрасно знал ответ на свои вопросы.
– У них не было полиции! – объявила Кьяра. – Только представьте! Миллион горожан – и ни одного копа! – Она дала всем время это обдумать и спросила: – Но что они делали, когда с ними случалось что-то плохое?
– Учительница еще не рассказала вам об этом? – уточнил Гвидо.
Кьяра, которая как раз пила воду из стакана, помотала головой.
– Думаю, на следующем уроке вы узнаете, что все, что могли сделать древние римляне, – это нанять адвоката, такого, как Цицерон, на роль обвинителя или, если кто-то обвинял их самих, – на роль защитника.
– А если у тебя нет денег на адвоката? – спросила Кьяра. – Papà, ты все время об этом читаешь! Что тогда? Как поступали древние римляне?
С расчетом на то, что дочка вспомнит, с чего начался этот разговор – что люди в те времена очень отличались от современных, – Брунетти сказал:
– Ангел мой, в большинстве своем они рассуждали иначе: либо мирились со случившимся, либо брали инициативу в свои руки.
– Что это значит? – спросила Кьяра, даже не пытаясь скрыть недоумения.
– То же, что и сейчас, – присоединилась к разговору Паола. – Наказывали человека, который им навредил (а вред ведь бывает разный), или нанимали тех, кто сделает это вместо них.
– Но это же безумие, – сказала Кьяра. – Люди не могут так жить!
Брунетти хотелось возразить, что в этой стране многие до сих пор так живут, но по доброте душевной он смолчал. Они с Паолой обменялись быстрыми взглядами, и слова, уже готовые сорваться у нее с языка, так и не прозвучали. Вместо этого она сказала:
– Кьяра, на десерт я испекла ciambella
[65], который ты так любишь.
Этого оказалось достаточно, чтобы отвлечь девочку от размышлений о социальной справедливости.
– Тыквенный? С изюмом? – уточнила Кьяра.
Паола кивнула.
– Он там, на подоконнике. Наверное, уже остыл. Пока ты за ним сходишь, я расставлю тарелки.
Паола стала собирать со стола пустую посуду. Потянувшись за тарелкой мужа, она кивнула ему и сделала хищную, «зубастую» гримаску, после чего удалилась вслед за дочкой в кухню.
Позже, когда они лежали в кровати с книжками, Паола повернулась к Гвидо и спросила:
– Их учительница ничего не напутала?
– Ты о Древнем Риме?
– Да.
– Судя по тому, что я читал, – нет.
Брунетти положил книгу (это была все та же Антигона) на живот разворотом вниз, хотя читать ему хотелось больше, чем разговаривать. Время на то, чтобы почитать что-нибудь серьезное, появлялось у него только перед сном. Конечно, это была плохая идея, ведь усталость быстро брала свое, и все же это был единственный момент, когда его ничто не отвлекало и можно было сосредоточиться на тексте.
Со своей книгой Паола поступила так же – Гвидо не знал, что она сейчас читает, – и сложила поверх нее ладони.
– Миллион людей, живущих без закона, – проговорила она и закрыла глаза, словно так проще было все это представить.
– Кажется невероятным, правда? – сказал Брунетти.
Жена посмотрела на него и улыбнулась.
– Хорошо, что ты меня остановил.
Она погладила его по руке.
– Не дал тебе произнести пламенную речь?
– Да, и в числе прочего о том, что «нас шестьдесят миллионов, и мы до сих пор так живем». Провокация чистой воды.
– Ну, не провокация, а повод к полемике, – сухо заметил Брунетти. – К тому же Кьяра не стала бы вслушиваться в то, что мы говорим. Сейчас это никого не интересует, особенно молодежь.
– Что – это?
– Политика.
Паола повернула голову и всмотрелась в лицо мужа.
– У нас двое детей, Гвидо.
– Ты ждешь, чтобы я торжественно сказал: «Ну кто-то же должен попытаться!» или что-то в этом роде?
Она закрыла книгу и положила ее на свой прикроватный столик. После паузы, означавшей серьезное раздумье, Паола ответила:
– Мужчина, за которого я вышла замуж, сказал бы именно так.
– Так говорила Антигона, и кончилось тем, что она повесилась в склепе, – отозвался Брунетти.
– Мужчина, за которого я вышла замуж, сказал бы, – повторила Паола.
Гвидо перевернул книгу, но оставил ее лежать на прежнем месте и посмотрел на картину на стене, между окнами, куда почти не проникал свет. Семнадцатый век, небольшой портрет венецианца, возможно, торговца. Паола нашла его в лавке старьевщика, отдала на реставрацию, а потом подарила мужу на двадцатую годовщину свадьбы.
Мужчина на портрете, чей наряд был столь же строг, как и выражение лица, смотрел прямо на зрителя, словно оценивая, чего тот стоит. По правую его руку, на столике, – темно-зеленая ваза с цветами, похожими на гладиолусы, по словам Паолы, символизирующими почет и постоянство. Брунетти смотрел на этого мужчину и представлял, что тот смотрит на него в ответ. Ему было даже удобнее – благодаря прикроватной лампе.
– Да, так бы он и сказал, – согласился наконец Гвидо и взял в руки книгу.
Ему и сейчас, после двадцатилетнего перерыва, интересно было услышать, что скажет Антигона о необходимости подчиняться закону. Нечто новенькое для человека, последние двадцать лет имевшего дело с теми, чей единственный интерес – перехитрить закон…
Паола повернулась на другой бок и выключила лампу со своей стороны.
В приемную Патты Брунетти решил заглянуть ближе к полудню. Напряжение он ощутил сразу же, раньше, чем заметил лейтенанта Скарпу. Тот буквально нависал над столом секретарши, упершись в него руками и неестественно вытянув шею, чтобы оказаться как можно ближе к лицу синьорины Элеттры.
– Или я не прав, синьорина? – услышал Брунетти его вопрос.
Секретарша повернулась к комиссару, и тот успел заметить, что выражает ее лицо – презрение, гнев и, возможно, страх.
