Черпают черпаками, с восковиной, проливают на грязь, на шубы. А вот – варенье. А там – стопками ледяных тарелок – великопостный сахар, похожий на лед зеленый, и розовый, и красный, и лимонный. А вон чернослив моченый, россыпи шепталы, изюмов, и мушмала, и винная ягода на вязках, и бурачки абрикоса с листиком, сахарная кунжутка, обсахаренная малинка и рябинка, синий изюм кувшинный, самонастояще постный, бруски помадки с елочками в желе, масляная халва, калужское тесто кулебякой, белевская пастила… и пряники, пряники – нет конца.
– На тебе постную овечку, – сует мне беленький пряник Горкин.
А вот и масло. На солнце бутыли – золотые: маковое, горчишное, орешное, подсолнечное… Всхлипывают насосы, сопят-бултыхают в бочках.
Я слышу всякие имена, всякие города России. Кружится подо мной народ, кружится голова от гула. А внизу тихая белая река, крохотные лошадки, санки, ледок зеленый, черные мужики, как куколки. А за рекой, над темными садами, – солнечный туманец тонкий, в нем колокольни-тени, с крестами в искрах, – милое мое Замоскворечье.
– А вот лесная наша говядинка, грыб пошел!
Пахнет соленым, крепким. Как знамя великого торга постного, на высоких шестах подвешены вязки сушеного белого гриба. Проходим в гомоне.
– Лопаснинские, белей снегу, чище хрусталю! Грыбной елараш, винегретные… Похлебный грыб сборный, ест соборный! Рыжики соленые-смоленые, монастырские, закусочные… Боровички можайские! Архиерейские грузди, нет сопливей!.. Лопаснинскне отборные, в медовом уксусу, дамская прихоть, с мушиную головку, на зуб неловко, мельчен мелких!..
Горы гриба сушеного, всех сортов. Стоят водопойные корыта, плавает белый гриб, темный и красношляпный, в пятак и в блюдечко. Висят на жердях стенами. Шатаются парни, завешанные вязанками, пошумливают грибами, хлопают по доскам до звона: какая сушка! Завалены грибами сани, кули, корзины…
– Теперь до Устьинского пойдет, – грыб и грыб! Грыбами весь свет завалим. Домой пора.
Кривая идет ходчей. Солнце плывет к закату, снег на реке синее, холоднее.
– Благовестят, к стоянию торопиться надо, – прислушивается Горкин, сдерживая Кривую. – В Кремлю ударили?..
Я слышу благовест, слабый, постный.
– Под горкой, у Константина-Елены. Колоколишко у них ста-ренький… ишь, как плачет!
Слышится мне призывно – по-мни… по-мни… – и жалуется как будто.
Стоим на мосту, Кривая опять застряла. От Кремля благовест, вперебой, – другие колокола вступают. И с розоватой церковки, с мелкими главками на тонких шейках, у храма Христа Спасителя, и по реке, подальше, где Малюта Скуратов жил, от Замоскворечья, – благовест: все зовут. Я оглядываюсь на Кремль; золотится Иван Великий, внизу темнее, и глухой – не его ли – колокол томительно позывает – по-мни!..
Кривая идет ровным, надежным ходом, а звоны плывут над нами. Помню».
Я завороженно смотрю на дядю Борю. У него затуманились глаза, а по большому ноздреватому носу стекает небольшая капелька-слезка. Он и видит меня, и не видит. Мне кажется, что это он там сейчас, внутри книжки, бродит по рынку и вдыхает ароматы русского хлебосолья…
– Дядя Боря, – внезапно спрашиваю я, – а правду соседи говорят, что вы куда-то уезжать собрались?
Лицо Бориса Абрамовича мгновенно костенеет и становится каким-то землистым.
– Деточка, а кто конкретно говорит?
– Не помню! – честно признаюсь я и прижимаю руки к груди. – Миленький, добренький, любименький дяденька Боренька! Ну, зачем вам уезжать из нашего города? Вы же потом скучать будете. Да и нет городов лучше нашего. Я и Москву видела, и Киев, и эту, как ее, Среднююазию… Там кое-где, конечно, чуть-чуть красивее, но только капельку. И базар у нас самый вкусный, и Днепр самый широкий. И вон, даже сапожная мастерская под боком – далеко ходить не нужно!
Я привожу самый убийственный аргумент, зная, как трепетно Борис Абрамович относится к своей обувке, да и любой вообще. Даже мои сандалики каждый раз, как приду, влажной тряпочкой протирает, а потом из специальной бутылочки глицерином смазывает. И они блестят, как новые.
– Понимаешь, милая, – дядя Боря почти шепчет, – тебе пока не нужно никому говорить о нашем отъезде. Это страшная военная тайна.
– Ну, вам-то можно, если вы ее знаете?
– И мне нельзя. Мы еще ни в чем не уверены. Если твоя бабушка не поможет, то ничего у нас не получится.
– Ой, так вы в их обкомовский санаторий? По блату??? – проявила я осведомленность.
– Чуть-чуть дальше. Но там тоже тепло, там море, соленое-пресоленое. И, главное, мы там надеемся увидеть внуков.
– Чьих?
– Своих!
– А вам разве меня мало? – решила я обидеться.
– Нет, что ты… Но ты же девочка, так?
– Конечно!
– А баба Аня и я хотим увидеть своих мальчиков.
– Так увнучили бы Аркашку и целыми днями любовались! Так нечестно. Вы уедете, а я потом переживай, скучай, к почтовому ящику бегай…
Дядя Боря молча обнял меня, прижавшись своей огромной головой к моему плечу так, что мне стало даже чуточку больно, и сказал печально:
– Давай не будем загадывать. Загад не бывает богат…
Через пару недель бабушка увезла меня в Анапу. Там должен был состояться какой-то небольшой партийный съезд, посетить который обещал сам Леонид Ильич. А увидеть старого коллегу по соседней области бабушке было крайне необходимо. К сожалению, я слишком поздно узна́ю – зачем, а иначе бы не радовалась очередной поездке.
Торжественный обед подходил к концу. Партийные боссы со всего Союза съехались сюда, в Анапу, чтобы присутствовать на открытии первой в городе бальнеологической лечебницы.
– Ба, а что такое бальнеологической? – доедая вкусный абрикосовый десерт, поинтересовалась я.
– Это такая грязь, деточка, – объяснила бабушка.
– А что, в СССР уже грязи не хватает? – звонко, на весь зал обратилась я к бабушке.
За столом повисла напряженная тишина… Потом кто-то из дяденек хмыкнул, за ним прыснул в кулак второй, третий… И вот уже вся партэлита смеялась до хрипоты, шепотом и на разные лады повторяя фразу внучки запорожской обкомовской дамы…
На этой веселой ноте мероприятие как-то само собой закончилось, и «актив» (как называла его бабушка) потянулся кто куда. Большая часть народа – в гостиничные номера «Анапы», наспех отреставрированные и задекорированные к торжественному событию новенькими шторами и покрывалами. Те же, кто пил меньше, собрались прогуляться к морю.
В числе последних оказались и мы.
– Ба! А почему Анапа так называется? Такое смешное слово… Как канапе, или… макака…
– Господи, почему «макака»? – нахмурила бровь бабушка.
– Не знаю. Просто мне так чудится. Если бы мне сказали нарисовать слово «анапа», у меня непременно получилась бы мартышка.
