Наступил 1937 год, и Арон Моисеевич первым почувствовал приближение несчастья. Анечке тогда стукнуло 16 лет, и родители срочно отправили ее в Одессу, якобы проведать родню. Через три дня Арона и Софью арестовали, потом судили, а потом и расстреляли как врагов народа, которые пытались отравить высшее руководство страны… Аня узнала о страшных московских событиях от родственников, но поначалу не поверила им. Во-первых, ей рассказали не всю правду. Анечка знала лишь, что кто-то оклеветал ее родителей и их увезли в другой город, чтобы проверить анонимное заявление. Да и сам папа намекал ей на возможное развитие событий перед отправкой дочери в Одессу. Во-вторых, юной девушке вообще было не до того. В Одессе она встретила и полюбила красивого еврейского юношу, Бораха Беренштама, киевлянина, который тоже приехал на лето к родным на море. О, это была самая настоящая и великая любовь, которая обернулась, по мнению семейства Балагула, страшнейшим позором – Анечка оказалась беременна. Испугавшись за судьбу своей первой и великой любви, девушка с началом осени не вернулась в Москву, а уехала вместе с любимым в Киев, где и родила сына. Беренштамы-старшие спокойно приняли юную невестку и очень полюбили внука. А потом началась война. К тому времени Аня уже знала, что родителей судили. Не знала только, что их уже нет в живых.
С началом войны Бораха призвали в армию, а Аню с малышом, которому только исполнилось четыре годика, отправили от беды в Москву. Все годы войны Аня трудилась на заводе, работая сутками для победы, воспитывая в одиночку сына и ожидая писем от мужа. Весной 1945 года Борах вернулся с фронта, пройдя войну от первого до последнего дня, что называется, без единой царапины. «Это потому, что его защищала моя любовь!» – свято верила Аня и молилась сразу всем богам – и русским, и еврейским, и советскому богу – Сталину. А вот родителям Бораха не повезло. Они были угнаны из Киева в Польшу и погибли в концлагере. Тогда еще многие не знали, что старшие Беренштамы разделили судьбу сотен тысяч своих сограждан и соплеменников – евреев.
После войны семья вернулась в Киев, где и жила – счастливо, в любви и согласии аж до 1957 года, до молодежного фестиваля, во время которого их сын умудрился влюбиться в свою негритянку и уехал на Кубу… Где Беренштамы познакомились с моей бабушкой, Мирра не знала. Но именно она, тезка Анны Ароновны – Анна Георгиевна Ветрова, – пришла на помощь киевским друзьям, помогла с продажей квартиры в столице и покупкой жилья в нашем городе. Официально купить и продать ничего было нельзя, можно было только «поменяться». Вот Беренштамы и поменялись как-то так удачно, что смогли получить за свою киевскую квартиру какие-то деньги, которые, опять же через бабушкиных друзей, переслали в далекую Гавану, где росли у них уже четыре внука-негритенка.
Конечно, в изложении Мирры для меня, пятилетней, история звучала чуть иначе, чем я ее излагаю сейчас, и казалась очень волнующей, хоть и случившейся в реальности сказкой. На несколько долгих месяцев приключения Айвенго, леди Ровены, других моих любимых героев вроде Тома Сойера, Квазимодо, Васька Трубачева и даже Незнайки были напрочь забыты. Конкуренцию рассказу о жизни маленькой Анны Ароновны и ее дяди Бори могла бы составить история самой Мирры, но та отделывалась только какими-то отрывочными сведениями, предпочитая рассказывать о других. Разговоров о суровом кашруте и убитых животных я уже не боялась, зато историю еврейского народа в изложении Мирры помню и сегодня даже лучше, чем мифы Древней Греции (книжки, зачитанной мной до дыр).
До 1 сентября – дня нового учебного года и официального открытия нашего садика после ремонта – оставалось несколько августовских дней. Я наконец была прощена. Находясь «в темнице сырой», мне очень хотелось «отомстить всем врагам и предателям», начиная от счастливой Светки и заканчивая прочими подружками, которые не проведали меня ни разу. Но рассказы Мирры не пропали даром. Я сравнивала свое маленькое горе с теми несчастьями, которые выпали на долю Анны Ароновны, ее мужа, других знакомых и незнакомых мне людей, и понимала, что обиды мои не стоят выеденного яйца. Тем более что старшие и почти взрослые дети, не малышня типа меня, а те, к которым я относилась с большим уважением, вроде сестер Рахубовских, Любы Уманской, Сашки Китайского, Оли Дейдей, Андрея и Сережи Сидоренко и прочих решили, что я «свой парень» и «вообще молодец», раз не выдала никого и мужественно пострадала «за справедливость». Теперь меня единственную из всего «малышковского» двора не прогоняли от теннисного стола, когда они там собирались на свои турниры, и даже брали с собой в кино не на детские сеансы, а на вполне себе взрослое послеобеденное время.
Для Анны Ароновны я приготовила сюрприз. Мирра тоже знала рецепт знаменитого мамуля – еврейского манного печенья. Я лихо отстучала его на бабушкиной печатной машинке аж два раза – для мамы и для Беренштамов, так как копировальной бумаги у нас дома не было.
Вот как он выглядел:
Мамуль от Мирры
Взять 2 стакана манки, 1 стакан горячей кипяченой воды, в которой растворены 3 столовые ложки сахара, и 1 стакан растопленного масла или маргарина. Замесить тесто, положить его в пакет, пакет убрать в холодильник и уйти на работу.
Вечером взять 1 стакан любых орехов, поджарить их и размельчить в ступке. К орехам добавить неполный стакан сахара и 3 столовые ложки гюльбешекер (розового варенья), перемешать. Из теста скатать шарики размером с шарик для настольного тенниса. Сделать в шариках пальцем выемку, положить туда чуть-чуть начинки и залепить отверстие (как пирожок). Чуть приплюснуть каждый шарик донышком стакана и зубцами вилки сделать узорные вмятины. Выпекать при температуре 120 градусов до розоватого цвета. Горячими посыпать сахарной пудрой. Очень вкусно!
– А Анна Ароновна не обидится? Ведь это мой рецепт. У нее, наверное, все как-то иначе? – волнуется Мирра.
– Ну и что? – Я очень довольна работой, потому что Мирра внимательно следит за тем, чтобы я не наделала ошибок, да еще и помогает нарисовать под рецептом самую настоящую розу, которую мне остается только раскрасить цветными карандашами. – У Анны Ароновны точно не так. Она еще туда какие-то духи льет, которые пахнут бабушкиной пудрой.
– Это, наверняка, эссенция, – смеется Мирра. – Пока была жива моя мама, у нас дома тоже всякие подобные вкусности водились. Это теперь я обленилась. Если ванилин в доме есть – уже счастье! Понимаешь, мне-то стараться кулинарничать не для кого…
– А дядя Лева? – проявляю я осведомленность.
– О!!! Господи!!! Узнаю родимый двор. Признавайся, бабка Рэкуненчиха насплетничала? Или нет… Погоди! Это сказали Уманские? Или Коты?
Мне жутко стыдно сказать, что о возможном женихе Мирры говорил дядя Боря Беренштам.
– Давай, котенок, я тебе раз и навсегда объясню, что и почем, чтоб ты дурацких сплетен не слушала. Ты только никуда не уходи. Точнее, нет. Давай пойдем на минутку ко мне, чтоб мне не тащить сюда альбом с фотографиями.
– Тот, который в синеньком бархате?
– Ну да. Его.
– Так ты мне его тысячу раз показывала.
